— Спишь, папа?
Я не спал, скорее дремал, медленно проваливаясь в черноту сна. Открыл глаза в темноте, моргая, и глядя на тощую фигуру сына стоящего в створе двери. Тонкий, по-подростковому сутулый, он стоит в шортах и внимательно смотрит на меня.
— Не сплю, — я сажусь в кровати, глядя в его внимательные карие глаза, — что стряслось?
— Не могу уснуть, — он садится на кровать, — уже все сделал, что мог, а все равно кажется, что не усну.
Я присаживаюсь к нему, полу-обнимаю за горячее плечо. Спать хочется невероятно, мы какое-то время сидим так, я прихожу в себя. Завтра все-таки суббота, можно будет поспать.
— Пошли тогда чай пить. — Мы входим на кухню, он занимает свое любимое место на высоком стуле у широкого стола, я привычно ставлю чайник, который мгновенно и уютно урчит. — О чем мысли гоняешь?
— Да вот… — сын подбирает слова, — о смерти.
Я напрягаюсь спиной, но вида не подаю. Мысли о смерти неизбежны. Пусть мыслит.
— Просто вот смотри, пап, — он загибает пальцы, — вот жил я, жил, каждый день просыпался, топтал асфальт, кушал и прочее. И вот умер — и что же? Больше меня нигде и никогда не будет?
Я разливаю черный чай по стаканам, Андрей давно приучился пить крепкий чай, мы пригубливаем, он по привычке валит пару ложек сахара.
— Знаешь, — теперь мое время подбирать выражения, — как-то много лет назад я вел такой же разговор с твоим дедом, моим отцом.
— С Дружище? — уточняет сын. Когда-то мой папа, не желая становиться дедушкой так рано, приучил его называть не дед, а «дружище» — вот и повелось с тех пор.
— Да, — я пригубливаю черный кипяток, — так вот он считал, и мне говорил, что вот ты умер, — намеренно жестко говорю я, — и мира не стало. Совсем. Не стало не тебя, понимаешь, а именно мира.
Андрей молчит и я вижу, что не убедил его. Взгляд его гуляет по кухне и он растерянно пьет из кружки.
Слабовато, — бурчит он. Мы молча пьем в напряженной ночной тишине. Я украдкой смотрю на угловатого сына, он бродит взглядом по стенам, по своей фотографии четырехлетней давности в школьном пиджаке. Взгляд его падает на винтовку, прислоненную вопреки всем правилам безопасности прямо к стене. Вороненая сталь ствола отливает синевой в неверном свете полумесяца.
Что-то померещилось мне в темноте. Сгусток сумерек внезапно шевельнулся в углу комнаты и я, поджав ноги, подтянул их под себя. Внезапно я ощутил свою беззащитность перед неизвестностью. Я услышал шум холодильника, крики на улице сквозь двойные стеклопакеты. И вдруг всполох огня охватил меня всего, все существующее перед глазами и заполнил все пламенем и болью.

…дорога тянется между скалами, окутанная со всех сторон черными подпалинами ям и обрывов. Она узкая как тропа, но в тоже время я иду по ней вольготно, не боясь споткнуться, сорваться вниз. Я трогаю свои ладошки пальцами и они не потеют от страха бесконечного полета вниз, кожаным мешком с кровью. Я не смотрю по сторонам, а лишь под ноги, где в разные стороны скачут черные, снулые камни, и идти, сталкивая их с тропы, все сложнее. Солнца нет, лишь смурное, злое, серое небо в прогалинах зарева огня освещает все вокруг. Голые пятки касаются острых выбоин, но я не чувствую боли, хотя вижу свою кровь, стекающую по голени, брызгающую в разные стороны. Зарево бесконечного пожара всполохами сжигает воздух и я слышу запах серы, крови и каких-то неясных отголосков деревенского костра. Эта смесь тревожит мои воспоминания, какие-то неясные тени мечутся в моем сознании, напоминая о прошлом, стараясь вынырнуть из пучины памяти, но грубая ярость не пропускает их, и я, втянув в исковерканный нос еще немного запаха — иду дальше. Каждый шаг, как будто я встаю на гвоздь, и эти шаги никуда меня не ведут, я просто иду, спотыкаясь в бездну бесполезного действия — поэтому когда рядом появилась Смерть, я не удивился — я просто подумал, что теперь нам с ней на этой узкой тропе, будет еще тяжелее. Когда черный капюшон оказался в метре от моей головы, она чуть наклонилась, чтоб я увидел мертвые глаза на обожженном временем черепе и я скорее почувствовал, чем увидел, что она улыбнулась. Я кивнул и мы пошли рядом по тропе, изуродованной толпами грешников за миллионы веков, почти касаясь друг друга. Она моего иссушенного тела, а я ее черного, дырявого балахона.
— Дождался? — услышал я голос в голове.

— Да.
— Славно, — проскрежетал голос, и мы замолчали. Не знаю надолго ли, время тут имело значение весьма условное, расплывчатое. Погруженное в тишину пространство свернулось ради неспешности времени на моем пути.
— Все? Конечная? — я постарался задать вопрос равнодушно, но обмануть Смерть непросто, да и не нужно.
Зловредный смешок екнул ответом и она снова провалилась в молчание. Посох равномерно стукал по каменистой земле горы, выщелкивая невнятный, но стойкий ритм и я приноровился шагать в тембре этого стука.
— Все ли успел? — раздался насмешливый голос
— А есть кто все успел? — ровно спросил я. Страха не было. Я как-то странно понял, что страшное и доброе навсегда покинули мой мир. Что все останется вот таким — заревом бессмысленного и бесконечного пожара.
Смерть качнулась, беззвучно хохоча, довольная ответом.
— Всех провожаешь?
— Всех до единого, — кивнул капюшон. — Я же едина в тысячи лиц.
Я молчу, понимая, что сейчас на этой тропе, возможно тысячи тысяч, которые ведут этот последний диалог с Костлявой.
— Тысячи? — она смеется. — Миллионы миллионов — не счесть тебе их никогда, всех тех, кто сейчас говорит со мной.
— Зачем это? — удивляюсь я
— Знание, юноша, — наставительно звучит голос, — знание честного разговора с мертвецом. Оно бесценно. Я сохраню его в себе навсегда, — голос серьезен, хотя и говорит непонятные мне вещи. Но все же, каким-то непостижимым образом я понимаю. Что смысл сказанных слов на этой тропе имеет значение — имеет свой глубинный смысл для будущего, прошлого.
— Не боишься? — жадно спросил голос.
Я задумываюсь. Я не знаю. Казалось бы — уже все. Точка поставлена. Но гнетущий запах неизвестности — «Да, немного боюсь»
— Правильно, — одобряет голос, хмыкает. — Что еще тебе остается, кроме страха?
И мы снова провалились в тишины, прерываемую стуком черного оконечника посоха.
— А нельзя назад? — внезапно спросил я.
Душащий смех залязгал в моей голове, оглушая, и Смерть вдруг сильным толчком сбросила, столкнула, словно сшибла меня в пропасть у тропы.

«Нет» — прозвучал в бесконечном падении голос и я скорее почувствовал что сейчас упаду — и грохнулся. Я упал на раскаленный камень весь целиком, как кусок говна. Рухнул с высоты скалы и, казалось бы, ударился всеми частями тела, каждой клеточкой, каждым атомом — и было очень больно. Мне показалось, что голова треснула по швам, разбилась как хрустальная чашка — но нет. Я перевалился на задницу, сел, и ощупал череп. Он был цел. Оба глаза были на месте, хотя мне показалось, что один вылез наружу. Смерть сидела напротив как гопник, на корточках. Поглядывала по сторонам. Я слышал запах гнили, исходящий от нее.
«Поимей с мое дело с трупами, посмотрим как будешь пахнуть» — обиженно прозвучал голос. Я рассмеялся и изо рта высыпалась зубы. Я недоуменно посмотрел на кровоточащие куски фарфора, выпавшие изо рта. Чтож…«И Мона Лиза потихоньку разрушается, да?» — с усмешкой говорит Смерть словами Тайлера Дердена из «Бойцовского клуба» и я слышу в голове каркающий ее смех.
«Зачем все это?» — спрашиваю я, оглядываясь по сторонам. — «Нам же надо дальше куда-то? В ад там.., или в рай?»
Скрежет в голове отдаленно напоминает хихикание. Она встает, облокачивается на посох и склоняется над ним словно в молитве. Потом аккуратно стукает по камню раз за разом, и я невольно, словно в трансе, начинаю раскачиваться, закрываю в дремоте глаза и оказываюсь в комнате. Я стою в самом темном углу этой странной комнаты и слышу запах ладана. Комната пуста. По углам стоят лампадки со свечами, и в самом центре комнаты стоит на постаменте простой, грубо сколоченный деревянный гроб. Он распахнут и я пытаюсь из своего темного угла разглядеть, кто там лежит, кто в нем? Отсюда не видно и я босыми ногами, превозмогая страх, делаю неловкий шаг вперед. В этот момент дверь открылась и в комнату вошел я сам. Я сам тогда, когда-то, тысячу лет назад, живой и крепкий, стоял у гроба и молчал. На мне том самом, было натянуто черное пальто, словно сверху тканью облили. Застегнутое на все пуговицы под самое горло. Из рукавов торчали бледные, волосатые руки, которыми я и снял с лежащего в гробу какую-то кружевную салфетку. Показалось осунувшееся, желтоватое в смерти лицо женщины. Я не узнавал ее — я вообще не помнил это место, эту женщину.., и даже это пальто. За спиной явственно кашлянули и я вздрогнул — Смерть стояла почти впритык. Я чуть-чуть, на сантиметры, подвинулся. «Не помнишь, вижу?» — усмехнулся голос в голове. Я мотнул головой отрицательно. Персонаж в комнате взглянул прямо в угол, и мне показалось, что он смотрит прямо на нас. Это точно был я. Изможденное лицо, морщины на лбу, тяжеловесный взгляд, карие глаза. Но в глазах его не было осознанности, просто слезы. Он наклонился внезапно и прикоснулся ко лбу женщины в гробу. Он стоял так очень долго, не отрываясь от ее лба, я видел как слезы капают на нее и скатываются куда-то вниз. Отпрянув, словно испугавшись, он положил обратно салфетку и сел на табуретку рядом с гробом. «Параллельная реальность, понимаешь?» — Смерть в моей голове наконец-то согласилась ответить на мои немые вопросы. — «Показываю тебе, что было бы, если ты остался живой. Иди посмотри, не стесняйся». Я вышел из угла, по кругу обошел меня же самого, развалившегося на табурете, уткнувшегося в свои же руки лбом, с капающими между пальцев слезами. Стараясь не смотреть, стыдясь, я посмотрел в гроб — и меня ударило током воспоминаний. Там, белая, блеклая, лежала девушка. Я очень любил ее, до совершенной потери себя, растворился в ней когда-то миллион лет назад. И вот она, стылая, лежит. Все еще красивая, но уже и не она вовсе, а просто пустое, бессмысленное тело. Внезапно он встал и я вблизи увидел, что он гораздо старше. Седая щетина и бобрик волос, суровые складки вокруг носа и рта — лет сорок не меньше. Он встал над гробом и как-то воровато огляделся — скрутил пальцами ворот черной водолазки и снял с себя амулет — затянутый в серебро патрон 9 миллиметров. Покачал на руке и опустил ей на грудь. Какое-то время он так и стоял, закрыв глаза и прижимая к ней цепочку.

Я завороженно смотрел на себя, растерзанного и убитого горем, я чувствовал, что вот та самая черта безумия, к которой шел столько лет — вот она. Я наступил на нее черными броугами. Я подпирал ее, растирая в пыль свое прошлое носками черных траурных ботинок. «Смотри, смотри» — голос скрежетнул. — «Мы можем жить тысячу разных жизней.» Он вздохнул носом и хлопнул, грохнул крышкой гроба, закрыв его. Суетливо покрутил глазами и поднял с пола старый, видавший лучшие дни, молоток. Он достает откуда-то из угла банку и неловко, придерживая каждый гвоздь пальцами начал вбивать гвозди в крышку. Он бьет по шляпкам, каждый раз содрогаясь всем телом. Крышка встала плотно, наглухо. Я смотрю во все глаза, не отрываясь на его лицо, помертвевшее, спокойное. Он долго стоит, пока молоток просто не вываливается из руки на пол, глухо стукнув. Стряхивает рукав вниз и вытирает им глаза. «А сейчас вишенка на торте» — глумливо сообщает голос, я оборачиваюсь и вижу как он одним движением распахивает дверь на улицу, там прыгает по снегу, под присмотров какой-то невидимой женщины, маленькая девочка в шапке с голубым помпоном. Он секунду смотрит на нее, а потом одним длинным ловким движением подхватывает ее на руки. Я вижу мельком лицо девочки — как две капли воды оно похоже на лицо ее матери, и лишь глаза, глубоко посаженные, карие — мои глаза. Голос в темноте угла шипит от смеха и наслаждения моим нелепым страхом. Смерть стучит посохом в такт своему смеху, снова выстукивая безумный и бессмысленный ритм и я отключаюсь.
Я открыл глаза и увидел обеспокоенные и настороженные глаза сына. Я смотрел в них с пола — видимо упал со стула и отключился. Он смотрит на меня обескураженно и чуть шутливо — мол, папа, ну как так?
— Долго я так, — хриплю я, — опираюсь на подставленную руку, — провалялся?
Я трогаю рукой затылок на котором огромная шишка. Крови нет, но голова болит так, что жить не хочется.
— Да нет… минуту может, — он встревоженно смотрит на меня, подставляет стакан воды, я жадно пью.
— Испугался? — Он неопределенно машет головой. — Надо б нам лед приложить…
Через пять минут мы сидим на диване, развалившись, он уже и забыл обо всем, глядя в телефон. Я уже и не помню ничего, прижимая к затылку пакет со льдом. На экране, прыгая по крылу самолета, щурится Брюс Уиллис в «Крепкий Орешек 4».