Фотоальбом старый. Я бы сказал древний — но во времена, когда чтобы напечатать фотографию нужно было произвести огромное количество действий — каждая из них — сокровище. Каждая — целая жизнь. Я бережно сдуваю с обложки пыль. Это мумия моего прошлого — эти фото, образы — люди, которых я не видел много лет, места в которые я никогда не вернусь, счастье, горе, слезы и смех — которые остались в сумраке прошлого. Куда все кануло? Огонь жизни безжалостно пожирает все подряд. Что мы любим, ненавидим, пытаемся помнить — все стирается в пепел прошлого. Иногда, все реже, кажется, что «ну вот это уж со мной навечно» — но жизнь усмехается и вот уже закрутило водоворотом памяти — и не осталось даже осколков воспоминаний — только вот пыльная фотография в руках. И вглядываешься, с трудом уже узнавая самого себя — вот же, вот же ты!!! А кто эти люди рядом? Кто эта девчонка? Может твоя бывшая жена, подруга, любовница…кто ты?

…это фото уж совсем пожелтевшее — это мой дед. Он смотрит прищурившись — фирменным своим играющим разбойничьим взглядом Робин Гуда. Даже сейчас, спустя столько лет, глядя на него, тут еще совсем молодого, поджарого, сильного — я с трудом сдерживаю слезы, которые рвутся из глаз горячим ручейком. Как я любил его, боготворил его. Жизни не было без него, и я был уверен, что уж дед-то мой вечен. Я жался к нему, питался им — и потом, спустя тысячу лет, стоя в холоде крематория у заунывной мессы, глядя на осунувшееся, незнакомое лицо в гробу, я даже не плакал. Я стоял в углу и скулил, я не мог говорить, думать, ничего — просто стоял, не вытирая слезы. А потом взялся за гроб, чтобы отнести на пьедестал перед погружением в огонь, и кто-то за спиной просил меня не делать этого и я, уже взрослый парень, уже сам отец — лишь нетерпеливо дернул плечом, в ярости, что кто-то смеет отнять у меня последние секунды с ним. С моим дедом. Иногда я думаю — сколько времени мне потребовалось, чтобы оклематься от его смерти, перестать думать о нем — и вот пишу и понимаю — все время мира. Его все равно не хватит для того, чтоб я пришел в себя. Принял. Умиротворился с его смертью. Я бережно глажу фотографию, чуть улыбаюсь и переворачиваю страницу.

Здесь уже я. Странно, как сюда попала эта фотка? Я совсем юноша — мне тут лет двадцать. Я, совсем еще тощий, настоящая дохлятина, держу на руках своего старшего сына, кудрявого и краснощёкого. Он смеется беззубым еще ртом в смешной красной рубашке, а я тыкаю его носом, и сам смеюсь ему прямо в голое пузо. Я совершенно счастлив, кажется еще секунда и я выпрыгну из этой фотографии, начну плясать по ковру подкидывая в руках сына, кричать вместе с ним, дурачась. Я еще совсем безбородый, счастливый. Не могу вспомнить, когда я так смеялся последний раз. Сейчас старший молча жмет мне руку, мрачно садится на пассажирское сидение, уткнувшись в телефон. Сейчас ему почти столько же лет, сколько мне на этой фотографии — вся его жизнь дорогой с множеством развилок раскатывается перед ним. Я тихонечко, про себя, молюсь неведомым богам, чтоб он был счастлив. Чтоб он был счастливее меня.

Вот мама с отцом в Гаджиево, где я рос, отец служил, а мама растила нас с сестрой. Отец в форме, черная офицерская шинель, богатые усы, суровый взгляд. Мама в шапке-петушке смеется чему-то. Мы с сестрой совсем дети прижимаемся к ним, испуганно глядя в кадр. Фотография черно-белая — но Гаджиево весь был такой черно-белый, Черная форма на белом снегу, тельняшки, зовущая черная вода озера под вечным слоем льда. Серое небо, серая земля, черные туловища подводных лодок. Этот город и это детство осталось где-то в закоулках памяти, вспыхивающих все реже и реже. Этот город скрылся, исчез — папа давно не с мамой. Он давно не носит усы и с каждым днем становится все менее суров. Мама перестала учить меня жизни, и мы почти не ругаемся. Сестра уже взрослая, состоявшаяся девушка, умная, красивая, почти москвичка — а я тут сижу в темноте, разглядывая фотографии, окуная голову в оттенки прошлого, думаю, о чем я, белозубый, в ушанке, думаю на этой фотографии — что меня так веселит? Похож ли этот мальчишка на меня сейчас — крепкого, высокого, мрачного уже даже не парня — мужчину. Узнал бы он сейчас во мне — себя? Загадка…

Я бездумно листаю альбом. Вот мой лучший друг — он пропал из моей жизни, канув в алкоголизм, много лет назад. Вот тезка мой, Сашка, погибший десять лет назад, вот множество тех, кого я не помню -пионерские лагеря, одноклассники, сокурсники — это женился и переехал, этот сторчался, этот сбежал от Родины в Америку и там гниет таксистом уже много лет, проклиная Россию в соцсетях. Вот Дашка, с ней я целовался взасос, пока в соседней комнате турбазы спали родители — она в Испании, ее загорелые ноги в веснушках ласкает море и неведомый мне испанец, отец ее дочери. Вот снова Гаджиево — тут я с лыжами — главный транспорт Севера, снова отец в рабочей робе, мама с собакой, и люди, города, горы, сопки…прошлое, затянутое в узкий кадр на тонкой бумаге.

Вот снова я. Уже постарше, на руках Пашка — мой младший. Рядом Полинка — его мать, моя бывшая жена. Мы смеемся чему-то. Тогда мы еще не знали, каким станет мой младший сын, что мы тиак и не услышим его речи, что нас ждут годы переживаний, страха и боли., которая высушит нас обоих за десять лет с того самого злосчастного МРТ, года, которые вытянут из нас по крупицам счастье, радость, любовь — кто ж знал… Я смотрю на комок счастья в моих руках, пухлые ручки — и даже не моргаю. Я хочу оказаться там — предупредить самого себя о том, что меня ждет, что с этих пор моя жизнь никогда не станет прежней, нормальной. Сказать им, что надо будет быть сильными, стойкими, оставаться собой, не проклинать а помогать. Ничего не сделать, все уже прожито — слезы пролиты, слова сказаны, руки связаны. Я сглатываю ярость — просто ярость, как комок, куда-то внутрь себя, проваливаю ее и захлопываю альбом.

Слышу сопение и резко оглядываюсь, за спиной, на диване, ворочается младший ребенок, раскинув длинные тощие ноги из под одеяла, он дергается во сне, бежит от кого-то, шипит что-то сквозь сон. Я встаю, накрываю его поглубже одеялом. Жду в темноте пока он успокоится, затихнет и ложусь рядом. Скоро рассвет. Мне нужно поспать.