Эту цитату я прочитал у своего приятеля в посте. Вот она, приведена чуть ниже. Прочитал я ее и не смог остановиться, чтобы не высказаться публично.

«Удержи меня от рокового обыкновения думать, что я обязан по любому поводу что-то сказать… Спаси меня от стремления вмешиваться в дела каждого, чтобы что-то улучшить. Пусть я буду размышляющим, но не занудой. Полезным, но не деспотом. Охрани меня от соблазна детально излагать бесконечные подробности».

Я – человек, испытывающий потребность говорить. Не с кем-то из людей, не с обществом, вовсе нет. Как раз этого я могу легко избегать и надолго заныривать в свой омут молчания. Зачастую не так сильно я нуждаюсь в людях, как люди во мне. Я хорошо себя знаю и могу долго в тишине заниматься самокопанием. Для меня это сродни онанизму, когда никого вокруг нет, а ты получаешь удовольствие. Словно мурашки бегают по поверхности мозга, когда подсознание сливается с разумом и приоткрывает свои закрома, – и вот он, оргазм.

Так вот, в некоторые моменты мне требуется собеседник, некая сила, способная меня выслушать, выдуманный персонаж или что-то «свыше». Я очень не хотел бы оскорбить чувства верующих, тем более в нашей стране даже пробежка мимо церкви может привести к тому, что за тобой побегут с вилами религиозные фанаты. Поэтому сейчас я в собственной голове и на бумаге разыграю перед вами мизансцену. Я не могу прилюдно обратиться к Богу здесь и сейчас. Не могу не потому, что не хочу, а потому, что не испытываю в этом настоящей потребности. Я смотрю по сторонам и не могу поверить, что все это было создано Высшей Силой. Но когда все идет не так, когда болеют дети, когда отчаяние, страх и трусость нападают на меня, я хочу к кому-то обратиться. Хочу вылить на кого-то свою ярость, обиду, боль. Я хочу совета, хочу понять, почему именно так. И мне становится легче, когда я выливаю ушаты своих эмоций на выдуманную в моей голове силу.

Посему представим, что я в собственной голове обращаюсь к некой силе, которая способна все взять и «порешать», как Румата Эсторский. Я даже хочу дать этой силе имя. Итак, пусть я буду обращаться, скажем, к Арни. У меня никого из знакомых так не зовут – пусть будет Арни, правда? Ведь фактически нет разницы, чье имя я использую.

Так что бы я сказал?

Я бы сказал: «Арни, почему ты сделал все так сложно? Именно сложно. Неужели нельзя было сделать проще? Зачем ты дал мне столько поводов для переживаний и не научил меня отсекать свою боль по ушедшему и потерянному и быть спокойным? Что же ты за мелкий пакостник, что сумел заставить меня ночами не спать из-за того, что мой сын нагрубил мне? Из-за того, что ты не дал мне умения простить его и сделать первый шаг?».

Тут я бы выдохнул, глотнув чайку, и задумался. В тысячный раз я пожалел бы, что бросил курить – сейчас бы горьковатый дым был в самый раз. Я бы романтично и трогательно стоял на балконе, глядя в черноту кладбища напротив, и думал о себе нечто героическое, выдыхая голубоватый дым сквозь мужественно сжатые зубы.

Я бы спросил: «Арни, скажи мне, почему ты не научил меня говорить «нет» так, чтобы люди понимали, что я не помогу им? Почему ты не дал мне это удивительное умение отказывать им и потом не думать, что я подвел их?  Когда у меня просят в долг, когда я не люблю женщину, когда я не хочу помочь… почему вместо того, чтобы отказать им, я всегда пытаюсь оправдаться? Зачем ты дал мне столько дрянных качеств: цинизм, тупость, сарказм, но не научил меня говорить "нет"? Ты что, Арни, дурак?».

Я бы сказал: «Арни, объясни мне, дураку, зачем ты дал сильным право быть жестокими? С чего ты, блять, решил, что можешь дать человеку силу и жестокость в одном флаконе? И самое страшное – зачем ты дал им право думать, что они ненаказуемы? Зачем ты, подлец, создал целый легион людей, которые способны унижать, убивать, грести за обе щеки и не чувствовать ни капли сомнений? Зачем ты дал им столько, отобрав у тысяч других возможность просто сказать «я не хочу». Отобрав у них силы даже на то, чтобы поднять глаза, когда у них вырывают последнее, и сказать: «Верни. Это мое». Но нет, ты забрал у них и это, превратив миллионы в послушный скот, который можно резать, грабить и заставлять умирать под хвалебные песни о тебе».

Я бы прокричал ему: «Скажи мне, Арни, зачем ты лишил моего младшего сына разума? За что ты позволил себе так наказать его? Меня? Его мать? Назови мне хоть одну причину, по которой он должен жить в мире фантазий? Что он сделал тебе? Что тебе сделали тысячи и тысячи детей, которые родились такими? Для чего это? Для равновесия в мире? Ты наказал его? Меня? Кому ты хотел сделать больно, что ты хотел показать, сделав моего сына таким? Что ты чувствуешь, глядя на слезы его матери и на мои? Удовлетворение, надеюсь…».

Я бы поинтересовался: «Арни, как так получилось, что ты заставил людей слепо верить в тебя? Как же так вышло, Арни, что ты научил миллионы верить тебе без оглядки? Верить, что стоит только попросить. Верить, что нужно подставить другую щеку. И именно из них ты сделал тупую, бесправную массу. Ты заставил их петь тебе хором, ты научил их терпеть и не дал им ни капли силы, чтобы бороться в слепой вере, в смирении и повиновении? Как же так вышло, Арни, что ты, такой сильный и справедливый, не дал этим миллионам ни толики силы, погубив их своей всепоглощающей жаждой смирения?».

Я бы задумался: «Арни, скажи, почему ты не дал мне на затылке или жопе кнопку «выкл»? Это уже личное, но все же. Ведь так хочется сесть в постели, потянуться рукой, нажать кнопку и на 6 часов перестать работать, забыв обо всем… Так ведь нет такой кнопки. И вот я пью снотворное, а с утра чувствую себя, будто всю ночь меня били мешками с песком».

Я бы все это сказал… а потом подумал: Саша, куда ты лезешь? Твой сын уже такой. Ты сам уже такой. Уже все, это все, произошло. Это все УЖЕ тут – уже случилось, уже здесь. И мир вокруг такой, каким ты сам его видишь.

И я выйду на балкон, посмотрю на кладбище и пойму, что если бы Арни был таким, каким его описывают, все было бы иначе. У меня были бы крутые шутки, меня бы обожали все вокруг, и я был бы отличным наездником.