…мы сидели и плевались. Высота с которой мы с Андрюхой плевались была относительно небольшой. Метра 2 - фактически мы плевались сидя на перилах заброшенного давным-давно детского садика во дворах северного гетто на Просвещения. Было нам лет по 15 - тот возраст, когда кажется, что все по силам, все возможно и сладкий аромат взрослой жизни пока еще не падает на голову навозной кучей, а лишь тонким запахом неизведанной сирени ласкает нюх. Так вот - казалось что можно сделать все что угодно, даже пошатнув устои мироздания, поэтому мы сидели и плевались. Под нами и вокруг уже все было завалено бычками и размазанными «парашютами» - это когда плюются очень далеко. тончайшая техника на самом деле. Требует долгих тренировок. И я даже не могу сказать, что шел какой-то разговор интересный - вовсе нет. Просто было время, не было дел - и вот именно так мы и сжигали эти мегатонны свободного от школы и домашних дел времени.
Было жарко до одури, но не смотря на это, мы были экипированы по последней моде питерских гопников. Черные бомберы с оранжевой нутрянкой, высокие кожаные Мартинсы и узенькие джинсы, обтягивающие наши худющие лодыжки. Понт и все дела.
Слушай, - внезапно выйдя из комы, Андрюха поднял свою овальную голову, - а ты о смерти думаешь?
Я тут же задумался о смерти.
- Думаю - признался я, и, подумав для приличия еще немного о смерти, утвердительно кивнул головой. - а ты?
Андрюха помолчал, для значительности видимо - но к этому я привык. И сообщил мне сокровенно - «И я думаю.»
Мы помолчали, словно оплакивая наши скорбные мысли. И я аккуратно, пальпируя., спросил - И что ты думаешь о смерти, Дрон?
Он долго, ну просто одурительно долго молчал и я уже собрался повторить свой вопрос, когда он неожиданно повернулся ко мне всем телом, шаркая бомбером, посмотрел неожиданно внятно и сказал - пока что, я думаю что мы никогда не умрем. - он отвернулся, сплюнул печально, и почти неслышно сказал - хотя полагаю, что все так думали.

Он ошибался тогда. Как и все, кто умерли. Мы, те кто сидел там, попивая дешевое, отдающее мочой пиво. Мы, те кто смеялся над шутками, обнимающиеся от восторга жизни, от счастья того, что вот он мир. И он весь наш. Мы все умерли. Тогда или позже - но умерли. Кто-то быстро, кто-то мучительно переродившись. Никого из тех, кто был там с нами - не осталось. И одним из первых - умер я.

Ребенок орал, не переставая. Я как робот ходил, качал его, своего любимого сына, а он не переставая орал. Я ненавидел его в этот момент. Весь день была страшная жара, я работал с 7 утра, потом сбегал на две лекции и вернувшись на работу просидел до самой ночи, выслушивая нападки своего тогдашнего шефа, крики бухгалтерии и проклиная себя за все и вся, что я дошел до этого. И вернувшись одуревший от усталости и злости, весь мокрый от пота и ярости - я пришел с порога в пронзительный детский крик годовалого своего сыночка. Это не был просто крик. Для меня это был сигнал сожженой моей юности, просранной, как я думал на тот момент, молодости. А он все кричал, а я качал.., и какие-то слезы бестолковой неосознанной обиды накатывали на меня в тот момент. Мне было 19 лет. Мне было всего 19 лет. Тощий, нескладный, с воспаленными от недосыпания глазами, в вонючей квартире на Васильевском острове я ходил по крошечной убогой кухне и качал своего сына Андрея. Плоть от плоти своей. Но в ту секунду для меня просто орущий куль пеленок, и я не мог, с ужасом понимая это, не мог воспринимать реальность. Я хотел откатить все назад, вернуться в тот садик, плеваться, болтать ни о чем и чувствовать что мир станет моим и мы никогда не умрем, и чтобы ничего этого сейчас не было. Грязной посуды, пеленок, кричащего сына и ворчащей жены, вони какашек и простыней - всего этого. А он все кричал и кричал…

Ничего не осталось. Садик тот все также заброшен, и я сижу на перилах. На мне куртка тонкой кожи, одетая поверх рубашки. Я сижу, но уже не могу свесить ноги - немного вырос, поэтому я просто стою на том самом крылечке, опираясь спиной на них. Когда я случайно оказался здесь, остановил машину - я ждал бури воспоминаний и эмоций. Ждал как меня до слез разорвет ностальгия прошлого - того самого, помните, когда мы были свободны и счастливы. Но ничего не было. Совсем. Я просто стоял на грязном крыльце - я даже плюнул «парашютом», но ни хрена не помогло. Какое-то заскорузлое чувство тревоги - да, отчаяния - немножко. Но тоски не было. Тот я уже умер так давно, что я себя просто не помнил - не печально ли? Я вдруг застыл на месте - по двору шел старик. Седой, высокий и тощий старик. Как жердь, он шел, наклонившись вперед от легкого встречного ветерка, словно побаиваясь что вот сейчас разверзнется буря и его, немощного, сдует и разобьет об бетонные блоки многоэтажек. Я открыв рот смотрел вслед ему - я помнил этого старика еще нестарым крепким, злым мужиком. Отцом моего одноклассника - Костика. Костика я тоже помнил - слишком хорошо.

…запах бил под дых как кувалдой. Мы вползи, втекли в квартиру бесшумно, стараясь не дернуться, не шелохнуться ни единым эфиром воздуха - я, аккуратно переступая по какому-то наваленному в прихожей говну шел по полутемному, как в ужастиках коридору, наклоняясь от висевших ламп, белья и какой-то бестолковой общажной дряни. «Направо» - одними губами просвистел сзади Шмель. Шмель, конечно, кликуха - как его звали я не знаю по сей день. Крупный здоровенный парень на три года старше, совершенно тупой, как грелка, самостоятельно не мог принять ни одного решения. По моему мнению место ему было в школе для идиотов, но он упорно оставался в каждом классе на второй год - совершенно деградируя. Звериная сила в коктейле с злостью и той самой тупостью делали из него идеального бойца, без страха и инстинкта самосохранения. Шмель его звали, потому что он открыв рот проглотил шмеля и потом мучился миазмами страха, что шмель устроит у него в желудке гнездо.
Я остановился у хлипкой, в пол пальца фанерой дверью и легко толкнул ее ладонью, придержав второй рукой, когда она невесомо распахнулась. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять и природу запаха и то, что надо очень быстро уходить также как пришли, стараясь не потревожить вахтера общежития. Костя лежал в неестественной позе распластавшись на полу, в луже собственной, уже засохшей блевотины, которой он видимо и захлебнулся. Типичный торчок, он передознулся и уснул, забыв под кайфом главное правило синтетических нариков - не вырубайся на спине. Я не посмотрел под ноги, в надежде что не оставил следов ботинок, понимая, что ближе уже подходить нельзя. В комнате уже вились мухи, вонь была просто невыносима - непонятно как соседи еще не обратили внимание. Хотя неизвестно при таких соседях что творилось в соседних комнатах. Сзади забулькал Шмель - обернувшись я увидел что он, огромный и бритый, вытирает слезы со своих глубоко посаженных глазок. Он хлюпал, сморкался и даже, кажется повизгивал истерически. Послышался шум в соседней комнате и я, сорвавшись, пиная его перед собой побежал к выходу.., а он уже на лестнице жалобно, как собака, завыл от тоски….

Мы все умерли тогда.