…псина огромная. Просто не пес, а какой-то медведь. Здоровенные короткие лапы торчат из меховой шубы, на морде, утыканной огромными клыками, светятся бешенством два маленьких, налитых кровью глаза. Пес не рычит, не лает - он вибрирует, глядя на меня, и я чувствую до самых пяток захлестывающий меня ужас. Я жду, пока он прыгнет, весь окоченевший от страха, а он ходит кругами, медленно и бесшумно переступая с лапы на лапу, не отпуская меня ни на секунду своими шипящими глазами на морде. Шуршат под моими босыми ногами листья, я на долю мгновения отвлекаюсь на хруст ветки, и когда поднимаю глаза, он уже летит на меня. Сто килограмм мышц прыгнуло с места, и пес, этот одноглавый Цербер, вцепился раскрытой пастью мне в лицо, и боль, как током пронизывает всего меня. Я кричу, захлёбываясь своей кровью, визжу, и этот ультразвук сливается с его рычанием, я чувствую, как он рвет с меня кожу, как скальп, и кричу еще громче.

Я с криком вскакиваю на постели, царапая ногтями лицо, оставляя на нем вспыхивающие красные следы. Я путаюсь в тонком одеяле, разбрасывая его ногами, выпутываясь, чувствуя запах гнили из страшной пасти пса, и вскакиваю, почти выпрыгивая из постели. Я весь мокрый, настолько, что даже хватаю себя за промежность, испуганный тем, что мог обмочиться от страха. Кажется, нет. Пот мгновенно стынет на мне, и я зябко передергиваюсь от холода, натягивая в полутьме комнаты штаны, и бреду в кухню. Автоматически открываю холодильник, свет лампочки которого освещает комнату. Я представляю на секунду, что если бы у полусгнившего лимона в нем были глаза и чувства, то он бы каждый раз впадал в кому от страха, глядя на мое заплывшее спросонья лицо и тянущуюся к нему ручищу. Я даже глажу лимон сбоку, где гниль еще не тронула его, успокаивая своими поглаживаниями. В холодильнике мертво. Дохлый лимон одиноко восседает на полке, пол пачки кетчупа и одинокое, сваренное много дней назад яйцо. Собрать из этого что-то съедобное я точно не смогу, поэтому я включаю чайник, ломаю пальцами блин пуэра и сажусь на холодную кожу барного стула. Чайник уютно урчит, я успокаиваюсь, но сон не отпускает до конца. Я словно слышу поступь этого чудовища Баскервилей, его затаенное шипящее волчье дыхание. Я вглядываюсь в темноту коридора - там никого нет. Встаю, спотыкаясь на теплом паркете, наливаю себе чай, слышу его землистый запах и медленно успокаиваюсь. Этот сон преследует меня уже много лет. Каждый раз я молюсь, чтобы не моргнуть, не отвлечься, я знаю, что как только я отпущу его взглядом, пес бросится и вцепится мне в лицо, и все равно что-то происходит. То ветка, то муха, то раскат грома - и каждый раз он грызет мне голову, и я просыпаюсь с ужасом.

Взгляд падает на фото в углу стола. В простой алюминиевой рамке пожелтевшая за пятнадцать лет фотография. На ней четверо - трое парней в одинаковых черных бомберах и девчонка с презрительным выражением лица чуть в сторонке картинно опирается на столб, позируя бестолковому фотографу. Парни лыбятся, обнимаясь, на всех пожухлые разноцветные джинсы, на заднем плане видна перечеркнутая кроваво-красной полосой табличка «Санкт-Петербург». Насыпь железной дороги, бесцветный дождь, наглые и счастливые глаза. Посередине, между двумя другими, стою я, чуть приподняв ногу, словно в балетном па. Пятый фотографирует. Я хорошо помню, как он приволок фотоаппарат, мы долго рассматривали его, дивясь лакированному пластику, а Анька презрительно сказала, что уже такое видела. Она все время так говорила - все у нее было, все она умела, везде она бывала. У Аньки, в отличие о нас, голодранцев, была богатая семья. Две машины, квартира, дача - мы иногда, под настроение Анькино, ездили на ту дачу и ужасно напивались. Был там и паркет глубоких темных тонов, и кресло-качалка, и камин. Так вот Костя принес фотоаппарат, а поскольку никто не умел им кроме него пользоваться, он нас и сфотографировал, и даже на снимке не остался. Но на заднике, на темном от времени заднике, написано: «От Кости». Вот я и смотрю на эту фотографию каждый день. Я так привык к ней, что просто не замечаю ее - она как часть моей серой комнаты, а вот сейчас, покрытый липким потом, я с разбегу падаю в воспоминания.

…звали его Шарап. Я до сих пор не знаю, было ли это имя, сокращение ли от фамилии или просто прозвище, погоняло, кличка. Мне было все равно - Шарапа я воспринимал как божество современного мира. У него было хищное лицо волка и повадки гепарда. Он все время находился в движении - когда ел, когда говорил, казалось, что даже когда он спал. Он выглядел как хищное животное, словно прямо из саванны достали его, телепортировали прямо сюда. В серый, бездушный Питер начала двухтысячных. Прямо здесь, в декорациях к фильму Брат-2, и появился Шарап, и не нашел для себя ничего лучше, чем вцепиться миру в мясистую, жирную голень. Шарап был современным революционером, членом одного глубоко лежащего в подземельях Питера экстремистского движения.  Между нами лежала перепечатанная плохим способом книга «Пособие террориста» Маригеллы. Это такой милый учебничек о том, как себя вести, что кушать, как пить, куда стрелять, и как свергать правительство. Я трогал книгу, поглаживая плохо склеенные листы, как Библию. Шарап смотрел на меня, усмехаясь. А потом сказал мне, что я должен все сделать сам. Найти друзей, увидеть врагов. «Но самое главное, - он посмотрел на меня, прямо мне в лоб, - самое главное - ты должен достать оружие. Понял?». Я кивнул, не слушая и не глядя. Мне было шестнадцать лет, я ненавидел мир, в котором живу, и готов был умереть за идею. Любую. Я облизнулся, пожал Шарапу руку, спрятал книгу за пазуху и побежал показывать книгу ребятам. «Оружие, у нас будет оружие!» -  орал я про себя. «Мы всех разорвем!» - кричал мой воспаленный революцией мозг.

…мы окружили участкового, как гиены падаль. Участковый был безразмерный, со свисающим через ремень жирным животом, потный от подмышек до промежности. Мы каждый день видели его, шляющегося через двор. Маленькие свинячьи глазки, картофельный нос и грубо налепленные на всю эту биомассу волосы цвета конского навоза. Натуральный хряк. За человека мы его не считали, как и он нас, злых подростков. Поэтому когда умный человек научил нас, что «оружие каждый себе добывает сам», мы переглянулись и решили напасть на него. Нашей целью был свисающий где-то в недрах пуза ПМ в кожаной кобуре. Три дня мы выслеживали бедного мента, и вот наконец-то решились. Залегли у его парадной, спрятавшись за припаркованной грязной девяткой. Натянули на головы шапки-пидорки с прорезями для глаз. Страшно было до одури, до того, что руки дрожали, что хотелось бежать без оглядки. Костя надел на руку блестящий матовый кастет - он всегда дрался с кастетом, так уж заведено было. У Кости был безумный отец, который, напиваясь, пытался бить его и мать. Это успешно удавалось ему, пока Костя внезапно не вошел в силу и не дал отпор. Это я подарил ему этот кастет, выкрав его у деда. В тот же темный вечерок Костя выбил отцу шесть зубов и не выпускал с тех пор из кармана железного побратима. Мы подобрали взятые с собой бутылки от шампанского. Наш план был прост, проще некуда: прыгнуть сзади, оглушить, сорвать пистоль и рацию, притороченную к груди, и сбежать через дворы.

И вот Костя прыгнул вперед и, замахнувшись, ударил мента чуть ниже того места, где заканчивается затылок, но в последний миг каким-то чудом участковый на сантиметр повернул свою массивную, заплывшую башню головы, и Костя сильно, но неточно просто ударил его в шею. Мы выскочили и встали вокруг него, облитые своими масками и бомберами, как чернилами. Участковый неожиданно для такой туши резво подскочил и развернулся, одной рукой судорожно дергая пистолет из кобуры, путаясь в жировых складках, ремне, портупее. Мы озирались, плана как быть в таком случае у нас не было. И тогда Даня, старый добрый друг Даня, с каким-то неестественным визгом замахнулся и резко ударил его бутылкой, попав в щеку и челюсть. Брызнула кровь во все стороны, участковый заверещал, а мы, сорванные пружиной его страха, набросились со всех сторон, тыкая в него кулаками, ботинками, хватая за руку, копошащуюся у кобуры. Он орал, заливал все вокруг кровью и пытался отползти. На заднем плане, где-то на задворках сознания закричала Анка, стоявшая на стреме. В окнах стали появляться лица перепуганных шумом людей, он смотрели сверху на нашу кучу, похожую на паука с жирным тельцем и множеством гибких, ломких лап вокруг. Мы били его, а он все голосил и рвал руками от нас кобуру. И вдруг я услышал лай. С балкона первого этажа на нас с ужасом, немая от ацетонового страха и летящей во все стороны крови, смотрела женщина. Совершенная замарашка, серая, неуклюже-бессмысленная. Она смотрела на нас, нас разделял всего метр высоты первого этажа, а рядом с ней, надрываясь лаем и рыком, на задних лапах стоял огромный, как медведь, пес. Больше похожая на перекаченного стероидами медведя, псина даже не лаяла, а уже гудела какой-то яростной вибрацией. Я замер на секунду, Даня внезапно замахнулся бутылкой, и я понял, что сейчас этим ударом он просто размозжит ему череп, я успел подумать, что сейчас уже все идет не так, и тогда женщина на балконе вдруг закричала, тыча в нас пальцем: «Дима! Дима! Арес, фас, фас, Арес!».

Дальше мир раскололся навсегда на две части. Трещина прошла прямо под гигантской лапой среднеазиатской овчарки, которая одним гигантским прыжком перепрыгнула бетонный заборчик балкона и сразу оказалась среди нас. Даня ударил пса бутылкой, уже занесенной на участкового, но собака даже не отреагировала на это, словно ничего и не было. Через мгновение пес прыгнул. Он, как борец-вольник, всем корпусом, всей своей массой, как тараном ударил меня в грудь железным лбом и лапами. В меня как будто врезался поезд, воздух щелчком вылетел изо рта, и от боли я на секунду потерял сознание. А Арес крутился юлой между парнями. Он вцепился Дане в руку с бутылкой, разорвав ему одним укусом связки, сухожилия, сломав кость, и прыгнул на машущего бесполезным кастетом Костю, когда Даня с криком завалился на спину, отползая в позе зародыша. Я не увидел, что случилось за мельтешащими руками и шерстью, но раздался какой-то визг, и Костя упал. Богдан уже тащил Даню, едва перебирающего ногами в сторону дороги, Костя лежал без сознания. Я пытался подняться, когда мне на грудь прыгнуло это чудовище. Он придавил меня с лаем лапами, склонившись так, что я чувствовал его вонючее дыхание, и,  глядя в наполненные безумием глаза на его морде, я понял, что сейчас он просто сожрет мое лицо. Это не был ужас, это было оцепенение смерти какое-то. На меня капала его слюна. Вдруг все исчезло. Я открыл глаза. Надо мной зверино урчал пес, а над ним, держа его прямо за толстую шкуру, зажимая себе глубокую, сочащуюся кровью царапину на шее, стоял тот жирный мент. Он что-то примирительно говорил собаке, а за его спиной, рыдая, стояла на коленях прямо в крови та женщина с балкона, голыми ногами на мокром асфальте. Собака рыкнула на меня и подскочила к ней, тыкаясь по-щенячьи в зареванное лицо….