…он был тощий как жгут. Тонкий, тощий - не было в нем ни грамма жира, а только скрученные в проволоку сухие мышцы. Поверх них он обычно надевал безразмерные худи, футболки цвета свежих какашек на осенней листве - и в целом весь он выглядел как пожухлый лист. Бежево-унылого цвета классической питерской осени. Безнадегой от него шмаляло за милю - так нам казалось, и так читалось в его странно бессвязной речи. Он садился на скамейку рядом с нами, тихонечко бормотал что-то под нос. Мы над ним смеялись - молодые, сильные - сутками сидели мы в Шуваловском парке, уже здоровенные, половозрелые парни. Пили пиво, цеплялись храбро к поздним и одиноким прохожим, приставали к девчонкам. Были мы как шакалы - трусоваты по одному и гордецы в стае. Заправленные, по моде северных районов, прямо в берцы джинсы, черные бомберы и стрижки под скинхедов - все по правилам, все как надо. Забитые дома до остервенения, нежеланием учиться и поступать в институты, все свободное время мы болтались., прожигая копеечные карманные или сорванные где-то деньги на пиво и курево. А он нет.

Звали его Богдан и в самом этом странном имени, в глупых словах, в неумении и нежелании нормально одеться - словно в апофеозе сошлось все то, что я ненавидел - эдакая идеальная модель слабака-неудачника. Не было секунды, чтоб глядя на его поднятые домиком брови я не отпустил грязную шутку, чтоб гиений гогот вечера не касался его - а он упорно, зачем-то, неумолимо, ходил на наши скамейки и сидел угрюмо. Иногда просил сигарету - но не пил при мне ни разу - что было излюбленным предметом злого юмора. И вот так, стаей, день за днем, мы проводили наше время. Последний год беззаботной юности, когда в крови лилась магма желания жить вместо крови. И казалось, что все по плечу.

Богдан был сыном нашей школьной библиотекарши. Она ненавидела нас всех за испорченную свою тусклую жизнь, и в первую очередь, казалось собственного сына - а он за это ненавидел весь мир. Понурая и прибитая фигура его не вызывала ничего, кроме раздражения. Он испытывал ко мне какую-то болезненную привязанность, не смотря на мои грубые, нескладные издевки. Помню, как он радовался, когда я, в настроении, болтал с ним, или часами играл в пинг-понг. Уставший и перебитый сотнями поколений стол для настольного тенниса стоял у столовой, и на всех переменах был занят - я, как старшеклассник и гопота - имел право играть, когда хочу. За все время я не выиграл у него ни единой партии - он был быстр, как мангуст, преображаясь, как только брал в руки красную ракетку-сухарь. Глаза его по-змеиному сужались и весь он превращался в какое-то приземистое, гибкое животное. За эти победы я готов был убить его. Я швырял в него ракеткой сотню раз, ругался матом и оскорблял его, опускаясь до омерзительных замечаний - и ни разу не выиграл. Ни единого разу. Проклял его, часами тренировался - и ни разу. За все годы школы.

Тот вечер был обычным и не было в нем ничего, что могло бы внести в мое настроение тревогу. Чуйка, недоразвитая, подростковая чуйка - молчала крысой. И когда сгустился вечер, парк погряз потихонечку в осенних сумерках - мы начали мерзнуть бритыми головами, сигареты кончились и парни по-одному и группками, стали расходиться по домам. Я сплюнул длинно и, как мне казалось, очень стильно - дал пятюну и поплелся домой по неосвещенным никогда аллеям. Богдан жил через дом от меня - он, не спрашивая, плелся рядом, как тень. Внезапно он заговорил что-то бесполезное для меня, что-то про маму и папу, про какие-то трудности, про сестру - в жизни не знал, что у него есть сестра. Я устало не слушал его, когда перед нами материализовались три крупные фигуры. По движениям их, по крутости хода - я сразу понял, что это не подростки как мы, а взрослые уже, тертые парни - мужики. Они встали перед нами, с ленцой, походя толкнув меня в плечо, один из них обошел нас сзади. Сигнал тревоги полыхнул внутри и я трусливо сжался в комок. Могли отобрать телефон, деньги, пару раз дав по морде - а могли и просто пырнуть ножом, чтоб не возиться. Время такое было - чем проще и быстрее - тем лучше. Страх заполнил меня всего целиком, как бутылку. Я похолодел от собственного, гадкого трусливого пота. А рядом, пыхтя что-то, стоял, на голову ниже всех - Богдан.

Я попытался что-то сказать и тут же один из них отточенным, коротким движением дал мне в скулу, я споткнулся о воздух, полыхнуло болью, я начал было падать, в последний момент удержавшись, готовый уже пустить сопли. В ту же секунду вся мизансцена пришла в движение. Богдан материализовался прямо передо мной, двигаясь гибко, как горный кугуар, прижимаясь всем телом, как будто он весил тонну, к земле, и в тоже время неслышно и мягко. Он балетным движением мазнул правой ногой и здоровенный, небритый черт перед нами упал, скошенный стальной балкой. Я до сих пор помню тот хрустящий звук удара и как он, молча, трупом, падает вперед головой. Тень передо мной сжалась в пружину и как ртутный шарик, сгустком, накатилась на второго и из него полетели руки и ноги, с невероятной, киношной быстротой, как плеткой, Богдан бил второго, который успел только поднять руки, но снарядами летели руки в живот, в пах, в грудь и печень, и даже когда тот, высокий, захрипел и начал валиться, Богдан продолжал, азартно хакая, и выплевывая свои несусветно-несуразные слова, как заклинания, забивать его в сырой осенний Питер. И только когда с глухим стуком тот упал на спину, для верности Богдан, с каким-то сладострастным удовольствием еще бил его, лежачего, словно пенальти в голову, будто пытаясь оторвать ее.

Все это время я стоял с открытым ртом, пуская слюни, и слышал за спиной сдавленное сипение третьего. А потом, Богдан повернулся и я увидел его белое, как у покойника, неживое лицо, на котором двумя черными блюдцами сверкали налитые беспощадной звериной яростью глаза. Он смотрел через меня, не видя, сжимая и разжимая тонкие и бескровные некрасивые губы, не моргая смотрел на третьего, и было мне так страшно, что сейчас он плюнет на все приличия и перестанет делать разницу между мной и тем, третьим, что пыхтел у меня за спиной. Скользящими шагами он приближался, перешагивая через два тела, облизнул от пота нижнюю губу, и было в этом что-то омерзительное, я вдруг понял, что видел как точно также облизываются волки, предвкушая, когда добыча уже сбита с ног и бестолково машет копытами, и уже нет сомнений, что скоро можно будет впиться зубами в еще живое тело.

Не я один это понял, за спиной раздался какой-то звук, я отскочил, а третий, подняв руки, делал странные движения, словно хотел встать на колени. Теряя голос, он просил не бить его. Слезливо, сквозь прокуренную глотку просил извинить. Здоровенный, выше меня, крупнее в два раза - он готов был обмочиться. И я был уверен, что все кончилось - а Богдан, побелев еще больше, уже потом я понял, что он взбеленился от того, что тот, третий, не сопротивлялся, и это взорвало в нем еще большую ярость - он с места прыгнул ему куда-то в живот, сбивая с ног, но не хватило в нем веса, и тогда он, рыча, запрыгнул ему на грудь и начал наотмашь бить головой в лицо. Он бил и кричал что-то, пока противник, хотя никакой он уже был не противник, а так - куча мяса наваленная, не рухнул, а Богдан держал его за отвороты дрянной куртки и все бил и бил, и в сумерках черными сгустками разлеталась кровь.

В тот момент я внезапно осознал себя в реальности и побежал. Я был уверен, что он их сожрет там, растерзает, и примется за меня. Наверное, быстрее чем тогда, я не бегал ни разу. В ушах стоял хруст и образ маленького и щуплого Богдана, рвущего на части этих троих, не давал мне ни спать ни есть весь следующий день. Сославшись на слабость, я не пошел в школу, в ужасе думая, что там будет он, ждать меня в своей безразмерной худи. Храбрецом я больше себя не чувствовал. Никогда.