На заборе написано: «Хочешь х..й?».

Забор находится прямо напротив моего дома – отличный вид из окна. Потрепанный ветром и бесконечным дождем забор словно  только из-за этой надписи и держится. Как будто  она укрепила его. Сколько я себя помню, эта надпись тут. Не исключено, что забор даже меняли несколько раз, но кто-то очень упорный и старательный все равно наносил эту надпись. Почему-то этот человек вызывает у меня легкое уважение в своем упорстве. Ведь в надписи фактически нет ничего оскорбительного – просто вопрос. Хочешь? Ну, нет – так нет…. Эта надпись преследует меня ежедневно. Еще даже не открыв глаза, я знаю, что я увижу первым. Надпись на заборе. Причем в слове «х..й» нет центральной буквы. Это говорит о высокой культуре писавшего, который не пожелал осквернять полуразрушенную стенку забора матерщиной. Я упираюсь лбом в стекло окна, пытаясь сосредоточиться на тусклой реальности пяти часов утра своего выходного дня, и жду, что холод стекла остудит горящие в голове после сна мысли. А перед глазами все та же надпись – «хочешь …?».

Сзади слышится грохот, но я не оборачиваюсь. Я знаю, что это мой младший сын в приступе радости от наступившего дня атаковал стенной шкаф, и, как и каждое утро, плохо закрепленная полка обрушилась на пол. Я давно мог бы ее закрепить, но Пашка, на сегодня младший из Есауловых, каждое утро субботы так счастлив, снося эту полку, и я не хочу лишать его этой радости разрушения. Слышится радостный визг и шлепки – это он победно топчет поверженную полку и одежду голыми ногами. Секунда, и он прыгает на меня сзади, едва не задушив, валится вместе со мной на кровать, утыкаясь носом в шею, хватая за нос и за уши. Через пару месяцев моему младшему сыну будет уже 10 лет, но природа сыграла со мной злую шутку, и у меня, такого самоуверенного нарцисса, появился сын, который не похож на обычных детей. Он сильнее, красивее, больше… но вот он скачет в трусах по квартире и гукает, смеется чему-то своему и не дает мне ни секунды покоя. Он – другой, не такой, как все дети. Я терпеть не могу использовать слово «больной»: больной – это когда температура, когда ножка болит, а он – другой. Другой настолько, что я даже не могу описать вам, как сильно он отличается от остальных детей. Я смотрю на  него, чувствую его запах, слышу его смех – с каждым днем он все больше напоминает мне меня. Это ощущение может знать только отец – видеть, как его сын превращается в него самого.  Пережив это однажды со своим старшим сыном, я вновь переживаю это с младшим. Я смотрю в его светлые, полные радости и света голубые глаза, и не всегда вижу в них понимание. Каждый раз, когда мой сын стучит своими ладошками в телевизор, я верю в то, что это не он меня не понимает и не слышит. Я заставляю себя сказать себе: «Это ты его не слышишь. Это ты его не понимаешь».

Знаете что, вот я сижу у постели сыновей несколько лет назад. Я слышу их сопение и храп. Я вижу их разбросанные  по кровати ручки и ножки. Я чувствую их детский запах. И эти чувства проникают в меня, как газ, я впитываю их не разумом или сердцем. Всем своим телом, душой я всасываю в себя это ощущение, чтобы запомнить его, успокоить его в своем сердце, чтобы каждую секунду помнить – вот они.  И прошло много лет с тех ночей,  когда они спали в одной кровати, а я помню каждой клеткой, и сейчас, когда Андрей валяется, размахивая волосатыми ногами, слушая музыку, которую я зачастую не понимаю, хрипло разговаривая со своими девушками, я смотрю в потолок и вспоминаю те ночи. Когда мой младший храпит на весь этаж и будит меня в 5 утра, я вспоминаю те ночи. Не потому, что стало хуже, а потому, что прицельная моя нежность к детям была именно тогда. Я приезжаю к своему отцу – дважды деду – и, выходя из машины, жму ему руку. Мой сын, садясь ко мне в машину,  жмет руку мне. Он уже давно не целует меня. Он становится мужчиной, и целовать меня в щеку – моветон. А я смотрю на них обоих порознь или вместе и думаю, а все ли я делаю правильно?

Мне снится, как Пашка приходит ко мне и говорит со мной. Мне снится, как он берет меня за руку и ведет в парк. Как он одевается сам и неторопливо переступает с ноги на ногу в ожидании, пока я соберусь и пойду с ним. Он смотрит на меня осмысленно и зовет меня. Он улыбается. В такие ночи я просыпаюсь весь мокрый и потом часами не могу уснуть. Я лежу в холодном поту и не могу решить для себя, прекрасен ли был этот сон? Ведь беда в том, что я никогда не говорил со своим сыном. Вернее, я, конечно, говорю с ним постоянно. Я говорю с ним зачастую даже тогда, когда его нет рядом, я пытаюсь обратиться к нему. И уж конечно, когда я с ним, когда мы скачем по квартире, когда я тыкаю его носом в теплый живот, и он хохочет. Я злюсь, когда он ворует  свое любимое лакомство – кукурузные хлопья. Я стараюсь держать себя в руках, когда он со скоростью урагана Катрин мчится по  двору моего дома, вырывая кусты и траву, снося мусорные ведра под удивленные взгляды охранников и дворника. Я молитвенно прижимаю руку к груди, молча прося прощения. Они давно привыкли, хотя к такому привыкнуть трудно.

Пашка ударил своими детскими ладошками по машине скорой помощи, которая стояла во дворе нашего дома. Он просто играл и уж точно не мог нанести никаких повреждений здоровенному микроавтобусу с красными крестами. Водитель так не думал. Унылый крепкий мудак в форме вылез с переднего сидения и начал орать на моего сына, который испуганно отбежал в сторону своей няни, совсем не понимая, что происходит. Меня, бредущего по двору за ними, он не увидел. А я увидел. Я в тысячный раз в своей жизни увидел, как первобытная глупость и злость выливается на моего ни в чем не повинного, не виноватого в собственном изъяне сына, и как и тысячи раз до этого красная пелена застлала мне глаза, и дальше я помню все урывками. Помню, как я бил в дверь скорой, а водитель пытался кричать на меня через приоткрытое стекло. Помню, как все-таки вырвал дверь и за ноги вытащил его, хватающегося за руль. Как я, с лицом, видимо изуродованным от ярости, пытался вколотить его в черный асфальт двора. А потом, когда охранники дома сбили меня с ног, оттаскивая от него, я увидел уже забывшего обо всем Пашку, носящегося концентрическими кругами и совершенно не обращающего  внимания на меня, и сплевывающего кровь водителя, которого поднимали вышедшие из парадной врач и фельдшер. В тот момент я почувствовал полную пустоту внутри. Я вдруг понял, что как бы я ни хотел и что бы я ни сделал, мой сын не станет частью этого мира. Что эта странная исповедь не принесет никаких плодов. Родители прижимают крепче своих детей, увидев моего ребенка. Я слышу замечания, сказанные поучительным тоном, и мгновенно превращаюсь в сумасшедшего, готового избить вредную старуху или дать подзатыльник подростку, которые не сумели сдержать язык за зубами. Это не моя вина и не их – просто  мир такой.

Знаете, как выглядит интернат для таких детей? Вы когда-нибудь чувствовали запах, крики, и смех ста пятидесяти детей, которые с трудом могут обслуживать себя? Приезжая туда, я чувствую… безнадежность. Звуки шагов нянечки в коридоре. Детский плач. Пустой коридор, ведь детей не выпускают из игровых комнат. Бесконечность времени в этом здании угнетает меня. Затхлые коридоры, жесткий персонал, грустный охранник на входе. Каждую неделю я там, и потом мне нужно несколько часов, чтобы прийти в себя. Я не знаю, как так получилось. Я не знаю, что он видит в своем воображении, каким он видит мир вокруг себя. Но судя по его счастливым глазам, его мир, не исключено, гораздо лучше моего. Я вообще человек жестокий – не только к другим, но и к себе. Обнимая своего сына перед сном, я чувствую жестокость. Я не чувствую смирение. Чувствуя тепло его щеки на своей, я наполняюсь жестокостью и злостью, я задаюсь вопросом: «За что?». И ведь это исключительно риторический вопрос – никто не знает на него ответа. Наказание мне? Или ему? Или же «просто так»? Просто так получилось, что мой младший сын такой? Я читаю книги Филипа Дика, Даниэла Киза,  читаю о тех, кто пережил это все, о тех, кто был таким. И если вы думаете, что это мне помогает, то это не так. Меня переполняет ярость и ненависть к какому-то неизвестному существу, миру и к себе. Иногда, очень редко, люди пытаются спросить меня: «Как Паша?». Они задают этот вопрос, потупив глаза, пытаясь сказать это словно шепотом, они чувствуют себя глупо… Последнее время я просто делаю вид, что не слышу вопроса. Что мне плевать на него. Ведь я точно знаю – им все равно. И это не попытка упрека им, себе, миру. Просто такая карма. Просто надо вот так молчать, чтобы не заставлять людей чувствовать себя еще более неловко.

Рука у мелкого маленькая и очень сильная. Он держит меня крепко-крепко. Он смотрит доверчиво и прямо в глаза. Он пинает опавшие огненные листья, пугая парковых белок. Перед ним шагает гигантскими тощими ногами его брат Андрей. Периодически он отвлекается от телефона и гладит младшего брата по голове. Я счастлив – я с детьми. Дети счастливы – они со мной. Я не задаю себе вопросы сейчас. Моя главная цель – не дать младшему сыну вырваться, чтобы он не перегрыз от восторга всех белок ЦПКиО.