…я открыл дверь и оказался в своей квартире. В ней ничем не пахло. Как и всегда, но почему-то именно сегодня я об этом подумал. Я даже немного принюхался, как койот, вытянув свой короткий и не аристократичный нос. Не было ничего. Я сбросил рюкзак прямо в прихожей, снял куртку и переоделся. В кухне, большой и светлой кухне, на столе стояла кружка, на дне которой бултыхался черной нефтью чай. Я плеснул в рот, сглотнул его через силу и сразу помыл кружку - старая привычка, вдолбленная мне как долотом в мозг моим отцом. Вытащил из холодильника коробку с яйцами, уныло проверил срок годности и за пару минут сварганил себе мерзотного вида яичницу. Сел на стул - их у меня всего два - и начал есть под рокот грозы над Смоленским кладбищем. Давился и ел. Стул рядом заскрипел, и на него присело мое Одиночество. Оно, как и всегда, пристально смотрело, как я ем, такое же угрюмое, как я сам. Поковырялось пальцем в носу и взглянуло на меня. Я молчал и ел, стараясь не смотреть на Одиночество. Быстро доел и, обойдя стол, помыл за собой тарелку. Оно смотрело жадно за каждым моим движением, бесплотное, но неявное тело моего собственного Одиночества на стуле в моей кухне. Молчание угнетало меня, и я поставил чайник, чтоб он своим рычанием разбавил плотную и густую тишину.
- Что надо? - грубовато спросил я.
Одиночество усмехнулось и неуверенно показало плечами, мол, сам знаешь.
- Не понял, - хотя я как раз все понял.
- Все ты понял, - глухой голос моего Одиночества исходил не изо рта, а откуда-то из горла. - Не строй из себя придурка. И так тошно…
Оно развалилось на высоком барном стуле и смотрело на меня раскаленными, утопленными в узком черепе глазами. Садись давай. Рассказывай.
- Рассказывай, - глухо повторил я, - что тебе сегодня?
- Как обычно, - голосом завсегдатая бара пробурчало Оно, разворачивая к себе лицом мой стул, и я сел, глядя в угольки зрачков.
Меня прорывает, и я начинаю скрипеть, пытаясь выдавить из себя слова, а Оно молча и спокойно ждет.
- Устал. - я смотрю в пол. - Устал и заебался так, что сил нет.
- Не ругайся, - одергивает меня Оно, - говорить нормально ты же не разучился?
Я киваю.
- Все стало без толку, понимаешь? Деньги, счастье, радость, злость - все стало как кисейная занавеска. Вроде есть, но вроде и насрать, понимаешь? Знаешь на что похоже, - я стучу пальцами, пытаясь подобрать слова, - как будто все, что было важно, стало вареным?
Оно смотрит на меня, как на неразумного.
- Ты же знаешь, что я плод твоего разума? - Одиночество хлопает меня по колену. - Все твое – мое.
- Так вот же! - вскрикиваю я радостно. - Как будто все, что раньше было свежим, вкусным, острым, вдруг стало как жижа? Все оттуда выпарили, весь сок, все, что текло по губам, ничего не осталось. Все это стало тухлым и бессмысленно безвкусным.
Смотрю на Него с надеждой понимания. Оно молчит, чуть усмехаясь, и я молчу.
- Очень точно выражаешь мысли, - оно опирается локтями на стол, - и каково это - всегда есть в одиночку?
- Как и всегда, - огрызаюсь я, - привык.
Оно еще секунду сидит молча, а потом сильным ударом тонкой, мосластой ноги сбивает мой барный стул, и я с криком падаю на толстый паркетный пол головой вниз, но не бьюсь спиной, а как будто проваливаюсь в теплую воду.
Я оказываюсь в темном помещении, где прямо посередине стоит человек. Я смотрю на него со спины, призраком. Я почему-то знаю, что он не слышит и не видит меня. Оглядываясь, я вдруг понимаю, что комната - это небольшая часовня, узкая и холодная часовня, вокруг образы святых смотрят на меня с укоризной и пренебрежением. Горят две толстые восковые свечи, опоясывая человека неровным, рваным светом. Тот что-то шепчет почти бесшумно, и вдруг в этой унылой согбенной фигуре я узнаю самого себя. Очерченный морщинами нос и губы искривлены болью. Он встает на колени, медленно, со стоном встает на колени, садится на пятки и падает подбородком на грудь. Шепот становится все тише, и я склоняюсь к нему, к самому себе, стараясь услышать и разобрать в этом неразборчивом бормотании подсказку. Внезапно я понимаю, что он молится, фанатично, пренебрегая правилами, запрокидывая голову в капюшоне, этот человек молится, а по щекам, путаясь в многодневной и колючей щетине, текут слезы, застревая меж грубых волос. Я внезапно осознаю запах. Так пахнет отчаяние - смесь ярости с одиночеством. Он накидывает на голову капюшон и перчаткой стирает с лица слезы. Я вижу, как он встает, легко отряхивается, и надевает на лицо огромный противогаз. Он последний раз окидывает взглядом часовню, равнодушно скользя по мне невидящим взглядом карих, почти черных глаз, стремительно выходит, и я вижу притороченный на спине автомат. Все это так несуразно, что я кричу бессмысленно: «Стой!», и выкатываюсь вслед за ним. Выскакиваю на улицу и замираю в ужасе. Вокруг на мили, насколько хватает глаз, я вижу скалы и горы, выжженные огнем. Зрение выхватывает обрывками человеческие скелеты, валяющиеся вокруг часовни, пламя не стихающего пожара на горизонте. Кожа горит от чего-то, покрываясь волдырями, я пытаюсь вдохнуть и чувствую, как раскаленный, наполненный едким газом воздух раздирает мне легкие. Я спотыкаюсь и падаю, задыхаясь, выпучив глаза. Теряя сознание, я вижу, как человек с автоматом за спиной ловко карабкается вверх по скалам, цепляясь за них длинными руками и все время оглядываясь.
Открываю глаза лежа на полу. Голова лежит на подушке, заботливо подложенной под голову. Сверху вниз, насмешливо щурясь, на меня смотрит Одиночество. Я, кряхтя, пытаюсь подняться. Ощущение, что глотку все еще разрывает раскаленный газ.
- Интересный способ разговора, - шиплю я, ощупывая затылок. Шишки нет. - К чему это?
- Чтоб ты меньше страдал, - грубо говорит Оно, - вот то, что ты видел, - это реальное одиночество. Понимаешь? Он последний раз людей видел четыре года как.
- Но это же я…?! - с ужасом спрашиваю - Я же видел, что это я сам? Это что - будущее?!
- Не бери в голову, - оно отмахивается рукой, - один из миллионов вариантов. Просто в голову пришло. Чайник вскипел, кстати», - с прозрачным намеком говорит Оно.
Я все еще неуверенно обхожу стол, промываю огромный кусок пуэра и заливаю кипятком. Мы вместе смотрим, как прозрачный кипяток медленно наливается черным сгустком чая, завороженные картинкой. Я разливаю чай по кружкам, и мы одновременно начинаем опасливо отхлебывать из них.
- Не стоит думать об этом слишком много, - прочитав мои мысли, говорит Оно, - есть вещи, которые понять ты все равно не сможешь. Будущее нестабильно, и оно всегда, каждую секунду разное. Каким оно будет - не знает никто. Возможно, то, что мы сейчас пьем чай, навсегда отложило какую-нибудь великую войну.
Я протягиваю керамическую чашку и чокаюсь с ним, делаю глоток.
- Или приблизили, - ехидно бормочет Оно и тоже отпивает, опасливо кривя губы. Молчание не гнетет меня, какой смысл говорить с отражением своего безумия, если все ясно и так. Оно пьет чай неспешно и в тоже время делает глотки часто, сглатывает смачно, с явным удовольствием.
- А меда нет? - вдруг совершенно по-человечески просит Одиночество. Я ставлю перед ним банку меда, желто-янтарного, подаренного отцом, и маленькую ложку. Его глаза вспыхивают, и он, как медведь, лезет в банку, отковыривает здоровенный шмат замерзшего в холодильнике меда. Макает в чай и облизывает, как эскимо, запивая почерневшим уже чифирем.
- Эх… - вздыхает Оно, - вот чего не хватает, так это меда.
Я не спрашиваю где ему не хватает меда, есть вещи, о которых лучше не знать. Я какое-то время наблюдаю за ним, и, не выдержав, спрашиваю: «А еще будет?»
Комната, в которой мы сидим начинает резко темнеть, и все вокруг вспыхивает не светом, а наоборот, словно тьмой, как будто сумерки, сконцентрированные в маленьком шарике, вырвались и за мгновение заполонили собой все вокруг. Я шарю руками в полной, абсолютной тьме и тишине и вдруг слышу голос.
- Папа. Папа, ты тут? - я немею от страха, узнав детский голос.
Вспыхивает лампа, и я жмурюсь, промаргиваясь от яркого света. Передо мной, шкодливо спрятав руки в карманы, стоит мой младший сын. Мой младший ребенок Паша, тот самый мой ребенок, с которым генетика сыграла злую шутку, и он так никогда и не заговорил. Так никогда и не сказал это пресловутое «папа». А безумие непонимания и неприятия реальности навсегда поселилось в его полыхающих голубых глазах. Он смотрит на меня сосредоточенным взглядом всезнающего одиннадцатилетнего ребенка. Подходит и обнимает. Я чувствую жар его тела и слышу, как грохочет где-то внутри, шумя, мое воспаленное этой грезой сердце. Я хватаю ртом воздух, которого внезапно начинает не хватать, и стараюсь не выдать своей паники.
- Да, сынок, я тут! - я прижимаю его к себе. Его, нормального, говорящего и понимающего, впервые в жизни прижимаю к себе своего сына, который никогда таким не был и не будет, и сжимаю глаза набрякшими от прорывающихся слез веками.
Папа, а где ты был? - Паша отходит на шаг и приплясывает от радости. - Так долго тебя ждал тут. Кушать скоро будем?
Он ведет себя так, так как будто вот только утром я ушел на работу. Светлые голубые глаза светятся вниманием и нетерпением.
- Как ты, сынок? – я хриплю от застрявшего в горле комка и кашляю. - Иди я еще тебя обниму, можно?
- Конечно, - Пашка подбегает и обхватывает меня снова маленькими ручонками, радостно тыкаясь мне в грудь светловолосой головой, и вдруг шепчет тихо: - Так тут скучно мне без тебя, пап…
Я не выдерживаю и прижимаю его еще крепче, к груди, к стонущему от боли сердцу, понимаю, что ублюдское Одиночество отправило меня в самую сладкую и страшную мою фантазию, в которой я оказался в голове своего младшего сына. Там, в глубине его разрушенного с рождения разума, в которой он остался самим собой и смотрит на мир сквозь пелену, сквозь толстую и бесконечно твердую призму своего расколотого сознания. Я не сдерживаюсь и начинаю скрипеть, выпуская из глаз и горла слезы, и, если бы я мог, я бы умер прямо здесь, прямо сейчас, чтобы забыть этот дикий выверт своего разума. Я слышу тонкое «папа, папочка…» и вскрикиваю от ярости осознания невозможности этой реальности…
- Сука, урод… говно, боже, как страшно было, - я пытаюсь соскрести с себя остатки наваждения, я снова на полу, скребу неверными руками по полу.
- Сердце, уйми, умрешь же ненароком, - Оно смотрит на меня с любопытством, по-детски облизывая ложку с медом вприкуску я чаем, как извозчик.
- Сука, - повторяю я, встряхиваю головой, стараясь выплеснуть из себя воспоминания, - зачем это?
Оно неявно и безответно пожимает плечами. Мол, просто так. Я сажусь на диван, весь мокрый до кончиков пальцев ног, мне мгновенно становится холодно, и я ежусь, выискивая глазами футболку.
- Зря ты так. Такая яркая фантазия, правда? - Одиночество смеется безжалостно. - Но знаешь что?
- Что?
Оно смотрит мне прямо в глаза, прожигая насквозь мой мозг, и я корчусь под этим взглядом, стараясь не опустить глаза, я чувствую, как бешенство закипает внутри, чувствую, как поджались пальцы
- Такого варианта будущего у тебя нет, понял? - Оно жадно ждет моей реакции. - Это чистая иллюзия…
В этот момент я прямо с дивана прыгаю на него. Прыгаю с полным понимаем бессмысленности своего поступка, с ощущением бездонной пустоты своего сумасшествия. Вытянув руки, я лечу длинным темным пятном на фоне белой кухни, и в последнюю секунду вижу удивленную радость в его таких же ополоумевших карих глазах…
…я падаю в постель. Вокруг бьет синий больничный свет. Я оглядываюсь по сторонам и смотрю на свои руки. Они такие же, как и всегда. Длинные волосатые пальцы. Почему-то я не могу поднять их выше и понимаю, что мои руки прикованы к постели. Я рвусь, но без толку, меня держат какие-то широкие, мягкие, но очень прочные ленты. Надо мной скрипит лампа - ярко-белая больничная лампа электрически бормочет что-то прямо над моей головой, помаргивая, приветствуя меня. Я хочу крикнуть, но в горле комом стоит хрипота, жжет гортань изнутри, и получается лишь невнятное шипение. Внезапно в полной, невероятной тишине я слышу стук каблуков. Цоканье ритмичное, завораживающе сексуальное, неторопливое цоканье шпилек по безжизненной плитке. Оно приближается, нарастая шаг за шагом, и с каждой секундой кажется мне все ближе, все громче, и когда этот стук уже у двери, я чувствую, что звук этот заполоняет весь мой узкий мир больничной койки, всю мою сущность. Мне хочется рвать веревки зубами, чтобы зажать себе уши, и я снова собираюсь попытаться закричать, но тут дверь распахивается, и в комнату входит… Ксюха. Ксюха, Ксения, Кошка, которую я любил всю жизнь и не был с ней, которая ласкала меня в редкие часы близости и любила меня, как никто. Та самая, которую я потерял, давно родившая себе дочку и вычеркнувшая меня из своей памяти, она входит в палату, такая, какой я запомнил ее в нашу последнюю встречу. Я начинаю задыхаться, не веря своим глазам. На ней черное узкое платье, расходящееся к бедрам, черный чокер ошейником идет по длинной, без единого изъяна шее. Она смотрит на меня, сбросив челку с огромных зеленых глаз. Медленно, как пантера, подходит к койке, и я сжимаюсь на ней, как щенок.
- Мальчик мой… - тихо выдыхает она, не отпуская меня ведьминьским взглядом. - Как ты?
Я пытаюсь отвечать, но не могу, слова застревают где-то посреди пищевода, вырываясь наружу хрипом. Она словно и не ждет ответа.
- Вот видишь, - она звонко смеется, - я же говорила, что ты безумен. Помнишь? - лукаво улыбается она и кладет холодную руку на мой раскаленный лоб.
Конечно, помню. Она прижимала меня к себе, кусала и шептала «безумец».
- Где… - я выплевываю это «где», хотя мне плевать, где я.
- Где ты? - она улыбается. - Это не имеет значения, малыш. Ведь главное, что ты со мной, правда?
Она наклоняется ко мне близко-близко и едва касается губами моих глаз, одного и потом другого, я блаженно замираю, боясь спугнуть иллюзию, мне хочется застыть так навечно.
- Ты же этого хотел? - она серьезно смотрит на меня, и я быстро согласно киваю. – И хорошо. Для этого придется умереть.
Я распахиваю изумленно глаза и хочу остановить это, но она внезапно закрывает мне рот поцелуем, облизывает меня, как кошка, касаясь моих зубов, и я млею и чувствую шевеление где-то ниже пояса, когда она хватает меня рукой между ног, но она отрывается от меня, я вижу в ее руках огромный, не по размеру, пистолет. Я судорожно вздыхаю, и снова что-то перекрывает мне горло, что-то неявное, бессмысленное не дает мне крикнуть ей: «Остановись, успокойся, Ксюха, это же я!» Но я вижу в зеркалах зеленых глаз, что она все это знает.
- А я знаю, что это ты, мальчик, - она читает меня, как книжку. - Ведь ты хотел быть со мной? Все время хотел, всю жизнь мечтал… Ты же так говорил?
Ее голос, ее движения, интонация завораживают меня. Он смотрит мне прямо в глаза, и я дурею от воспоминаний о ней, а она выщелкивает обойму, проверяет патроны, и с грохотом вгоняет ее обратно. Передергивает затвор. Я хриплю, и в голове своей я уже пытаюсь вырваться, но ее взгляд приковал меня к постели. Она склоняется надо мной, закрывая мне все своими каштановыми волосами. Она гипнотизирует меня. Я слышу ее голос прямо внутри черепа, я чувствую всем своим телом, как оно рвется к ней, стараясь разорвать смирительные веревки. Я пытаюсь вытянуть шею, чтобы поцеловать ее, прикоснуться к ней, она дразнит меня, улыбается прямо мне в губы. Ствол касается моего виска, я замираю, и в ту же секунду она впивается мне в губы. Грохот спускового механизма ломает мое восприятие, и я слышу, как пуля закручивается в нарезном стволе.
Она услышала крик и вскочила с постели. Его рядом не было. Вокруг в полурассветном мареве качался ночной воздух открытого балкона, что-то бурчал стонущий в окнах ветер. Она встала, сна не было. Она отчетливо слышала крик. Оглядевшись, она не увидела его одежды и, внезапно испугавшись, выскочила на кухню. Там горела лампа, а за столом, голый по пояс, сидел он. Он уперся лицом в ладони и, вздрагивая безвольной спиной, хрипел что-то неразборчивое. Она с ужасом застыла, глядя на него. Она подумала, что ему плохо, увидела побелевшие пальцы, которые впились в щеки и лоб. Он рычал, как недобитый волк-подранок, и она, пугливо, в полшажочка подошла к нему вплотную. Прижала к себе его голову, почувствовав, как в ней, где-то внутри, кипят его мысли, стараясь услышать их. Он секунду еще всхлипывает и вздрагивает, и вот она чувствует, как он успокаивается. С изумлением она видит на столе две керамические кружки, обе полупустые, и чайник с заваренный свежим чаем. Где-то в глубине банки с медом, стоящей посреди стола, сверкает дешевая металлическая ложка. Она гладит черный бобрик его волос, смотрит на свои женственные длинные пальцы, ласкающие его голову. Она видит, как они начинают тускнеть с ногтей, исчезая, как пустота медленно захватывает ее кисти и локти, как она превращается в ничто, и вот уже не чувствует жар его тела, и только все смотрит на него, в последнюю секунду он поднимает голову и упирается в остатки ее бесплотного духа взглядом чернеющих от бешенства глаз.
Я встал со стула и кинул в раковину обе кружки. Тщательно помыл их, задумался над тем, стоит ли выливать чайник, и не стал, решив, что с утра использую заварку. Я убрал полупустую банку с медом, удивляясь своей прожорливости. Оглядел капризно стол, протер его тряпкой и погасил свет, наощупь добрался до постели. Странно, мне показалось, что я чувствую аромат женского тела, но я прогнал от себя бесполезные фантазии и завернулся в одеяло, как в спальник. Обнял подушку и уснул. Один.