«Папа, папа, - я слышу тихий голос сына, чувствую его руку на спине, - папочка, я кушать хочу…»

Я просыпаюсь тяжело и медленно, и вот едва-едва сонное сознание цепляется за реальность, как я еще до того, как открыть глаза, понимаю - все это сон. В кровати рядом пусто - сын давно спит один на моей постели в соседней комнате. Я встаю голый, тихонько ступая по теплому паркету, тихо шурша открываю дверь в спальню. Там, в рассветных уже сумерках, раскинувшись звездой, зарытый в одеяло и подушку, спит мой младший сын.  Рот приоткрыт, зрачки беспокойно катаются под веками - что-то снится, наверное. Никогда он мне не скажет «папа». Во всяком случае,  таково мнение современной медицины. Судя по всему, и мои крики «сынок, сынок» он слышит как-то иначе. Я стою, глядя на ребенка. Молча смотрю и в тысячный раз спрашиваю себя - как же так вышло? Я все время пытаюсь не спрашивать себя, за что, и каждый раз, окунаясь, когда я погружаюсь в эти мысли, словно в ледяной омут, этот вопрос всплывает, как водоросли. Заданный в никуда он виснет перед глазами бестолковыми буквами. Я ковыряюсь в куче нелепых догадок и не могу найти ответ. Даже не могу подобраться к правильному ответу - просто потому, что его нет. В своих воспаленных мечтах я пытаюсь вызвать кого-то мифического, чтобы он мне ответил, и не могу.

Этот сон, когда я слышу голос сына, начал тревожить меня где-то год назад, и я не в силах от него избавиться. Снотворное, антидепрессанты - все это никак не помогает мне. Я вскакиваю с постели, сжимая зубы, чтобы слезы не затекали в рот. После этого долго, часами, я боюсь уснуть, чтобы вновь не услышать в голове этот голос, выдуманный моим подсознанием, - «папа…». И страх холодным грубым касанием продирается в мое сердце и говорит, что я никогда не услышу этот голос.  Это «папа». Что все это плод взбудораженного воображения и злости от бессмысленных надежд. Я тихонечко запираю дверь и ползу в сторону дивана. Спать уже не придется. Я выпиваю стакан молока и на минимальной громкости включаю «Идентификация Борна», чтобы отвлечься. Я точно знаю, что это никак не поможет, но сидеть в тишине и холоде квартиры, слушая собственные дрянные всхлипы, я не могу.

Раньше, лет семь назад, когда только-только стало известно, что ничего нельзя поделать, когда он был еще маленьким и пухлым ребеночком, я мечтал, что вот еще пара лет и найдут способы лечить мозг таких детей. Я представлял операционную, полную света, и врачей в зеленых халатах. И как один из них выходит, улыбаясь над стерильной маской, и сообщает мне, что все хорошо, что вот пара дней и мой сын улыбнется мне осознанно. Так я мечтал. А потом вдруг понял, что эти надежды гнетут меня и похоронил их в себе. Зарыл так, чтобы ровная земля была сверху. И с тех пор, когда этот зомби фантазий пытается вылезти, я каблуками заталкиваю его обратно. Я сказал себе: твой сын вот такой, ты никогда этого не изменишь, смирись. И не смирился. Лишь злость на самого себя, какая-то бездумная желчная ярость на кого-то неведомого, кто так наказал моего ребенка, разлилась желчью по венам и осталась в них угасать, видимо, уже навсегда.  

Я отхлебнул ледяного молока, сидя на высоком стуле, почесал бритый затылок. В тишине квартиры я слышал краем уха, как сопит сын в соседней комнате. Он никогда не спал чутко - долго засыпал, долго прыгал по кровати, но если заснул, то уже не разбудить. Когда-то давно, когда он был еще совсем малышом, я частенько, устав укладывать его, засыпал. И тогда он в полудреме заползал на меня своими мосластыми ногами и окутывал меня ими, как удав. Я боялся дышать, боялся двигаться, а потом понял, что ему все равно. Просто ему в его выдуманном мире чувствуется, что рядом отец, наверное, и он тянется ко мне.

Так о чем это я. Кстати, что касается этого короткого эссе, оно не про боль. Боль давно погасла и покрылась коростой, мозолью нервов и переживаний. Это словно размышление. Как будто, показалось мне, я смогу выплеснуть на бумагу то, на чем не могу сосредоточиться в голове. В пять утра после того, как ему показалось, что уже настал день, я вдруг понял, что все 11 нашего с ним прошлого скрутило внутри меня в канат. Он стянул внутри меня все вместе, в кучу, и не дает дышать. Я же, кажется, говорил о другом. И вот снова сбился в своей голове, вспомнив это неведомое «папа» из сна. Самое ужасное - потом слышать его гуканье и радостный вой, который он издает.

Так вот… Я вижу его наполненные голубизной глаза. Я слышу звуки, которые он издаёт, его крики радости или злости, что не дали кушать. Я наблюдаю, как он носится по квартире, подбрасывая вверх разные предметы обихода. И вдруг мне подумалось: все, что он делает, не имеет смысла для меня, но, вполне возможно, имеет смысл для него. Ведь в его, каком-то совсем другом мире, все его действия что-то значат. Быть может, камень, подброшенный в его мире, - это спасение тысяч живых существ там, внутри? Счастлив ли он там? Или это мир чудовищ и страха? Я не знаю, и это последние годы  гнетет меня еще больше, чем то, каков он.

Ну так закругляясь… Если бы сейчас ко мне явилась некая сила и предложила свои услуги - в обмен на мою душу, палец или просто так - я бы просил об одном.  Я бы хотел ненадолго, как главный герой фильма «Понедельник начинается в субботу», на пару часов, дней, секунд , хотел бы оказаться в том, в его мире. Побывать там, оглядеться, помочь ему. Ведь помогать ему в нашем мире я уже почти не могу. Как сильно он здесь или там? Мне это неведомо, как и никому. А я хочу знать. Если бы я умел молиться, об этом бы я и просил.

Молоко согрелось, и в полной тишине вдруг слышу кряхтение. Я мазнул взглядом на часы - полвосьмого утра. Самое время для его подъема. Я едва впихиваюсь в домашние треники, и вот в трусах на меня мчится светловолосый, непохожий на меня высоченный 11 летний мальчишка - хватает меня за руку, гукает радостно и тащит к стеллажу, в котором хранится сладкое - он это знает точно. Я на автомате стряхиваю его с себя, и мы начинаем свой день. Как и всегда - с хлопьев с молоком.