...фары выхватывают повороты серпантина, и каждый раз мне кажется, что вот сейчас мы точно улетим в щемящую пропасть, которую я не вижу, а скорее чувствую своим нутром. Дорога кружит фортели, и я не понимаю, вверх мы едем или вниз. Мне, на самом деле, все равно куда: я знаю, что я отдаляюсь оттуда, где я хочу быть, и еду домой. Если бы я мог,  я бы заплакал от едкой горечи, что  не могу остаться. Меня захлестывает такая обида, что я сжимаю зубы, чтобы не разрыдаться. Свет выхватывает грубые контуры гранитных скал, припорошенных серым в темноте снегом. Я слышу молчание этих камней, я чувствую немую насмешку над моей сдавленной слабостью, ведь когда из меня уже прорастет трава, эти камни будут нависать над таким же, как я, завороженно смотрящим в пропасть ущелья. Я получил себе в вену самый сильный наркотик в своей жизни, оказавшись в лабиринте ледяных серраков. Как тут говорят, «гора есть гора». Неповоротливый гигант Эльбруса накрывает тенью своей ледяной заботы живущих здесь. И это не про мои переживания и страдания. Это про них. Про людей.

Куртка на мне красная. Три года назад я взял ее, новую, у своего товарища на недельку, и до сих пор забываю отдать – ему-то зачем такая куртка в Питере? Такой цвет, помимо своей несомненно вызывающей красоты, имеет еще один важный эффект: если где-нибудь тут я брякнусь без сознания или, поскользнувшись на льду, полечу, то окружающие не спутают меня с камнем и, проходя мимо, будут восхищаться красотой моей куртки. Мы сидим на гладком и плоском камне на высоте пять километров. Солнце жарит, отражаясь от снега с такой силой, что укрытые черными консервами очков глаза уже стонут от боли. Рядом со мной сидит, размахивая осетинским своим профилем, на котором выступом торчит гордый нос, Рафаэль, он же Рафик, он же Раф. Весь красный от жгущего солнца, он облокачивается мне на плечо, а второй рукой машет длинным и тощим пальцем перед нашим случайным спутником, фотографом Васей. Вася рыжий и совершенно, по-арийски белый. Он несет на себе здоровенную камеру и постоянно фотографирует окружающий мир и нас. Мы делаем волевые лица и рвемся достать ледорубы. Вася просит нас делать вид, что мы не знаем о его существовании после того, как мы встаем в совершенно неестественные позы из фильмов  супергероев. Смеемся. Так хорошо, легко, что мы все время скалим зубы, сидя тут на длинном привале на своих рюкзаках. Погода просто «звенит», пот затекает мне под термобелье, я расстегиваю ворот и скалюсь на горящий диск солнца прямо надо головой. Вася яростно прыгает вокруг с фотоаппаратом, с риском для жизни скользя по вековому льду горы. Рафаэль, затянутый в армейскую куртку и штаны, для полноты картины натягивает шапку впритык к тёмным очкам, воздевает эту конструкцию в небо, демонстрируя гордый и непокорный нрав кавказского народа, и Вася наконец удовлетворенно щёлкает фотоаппаратом в последний раз.  Разговор, как и положено в таких случаях, ни о чем. Такие вот случайные попутчики в горах могут оказаться кем угодно, и мы аккуратно приглядываемся друг к другу. Время обеда, мы достаем термосы, воду и садимся у рюкзаков. В кармане я нащупываю шоколадку, само воспоминание о вкусе которой вызывает у меня тошноту. Уже пятый день мы едим эти шоколадки, а потом, вечером, кашу или макароны. А я, если хотите знать, вообще сладкое не люблю. Рафик ломает пополам «Сникерс» и начинает грызть его, запивая чаем. Я уныло смотрю на свою шоколадку, уже предвкушая приторный вкус во рту. Естественно, начинается томное обсуждение, кто бы и что съел сейчас. Я обратил внимание, что обычно эти разговоры приходят после пятого-шестого дня монотонной рюкзачной еды. Завалившись почти на спину, я мечтательно рассказываю о своих гастрономических предпочтениях, Рафик руками показывает, какого размера фрукты и овощи он бы хотел съесть. Вася с умилением смотрит на нас и говорит об изысках казахской кулинарии. Слюна стекает мне по лицу, когда я нежно говорю, что вот прямо сейчас я бы хотел паштета с хлебом. Что я не ел этого уже лет пять, но вот прямо сейчас захотелось.

Вася недолго смотрит на меня странным взглядом и начинает копаться в рюкзаке. Пока Рафаэль разливает чай, Вася выкладывает прямо на снег две баночки из фольги. На них написано, что  это паштет гусиный и паштет куриный. В повисшей паузе Вася жестом фокусника под наши застывшие взгляды достает половинку порезанного местного белого хлеба. Глядя на наши отвисшие челюсти, Вася начинает смеяться, запрокидывая голову, а я, словно не веря, разглядываю эти, столь неуместные тут, банки с паштетом. Потом Вася еще сделает самый удачный кадр – я ковыряю в банке ножом, жадно вылавливая остатки паштета, а Рафик смотрит в камеру, чуть приобняв меня в своей бесконечной братской заботе.

Рафаэль – человек-легенда. Много лет назад мы с ним оказались в одной палатке, он громко и шумно рассуждал о религии, а я, умирая от головной боли и горняжки, мечтал его задушить и провалиться в сон. А потом он вдруг посмотрел на мое синеватое от боли лицо, тихо выругался по-осетински и исчез. Через минуту, бережно подняв мою голову, он поил меня, разбитого слабостью, чаем со сгущенкой. С тех пор я ни разу не был в горах без него. Зачастую выходя из аэропорта, я уже вижу маячащую у входа его косматую бороду, которая неотличима от фотографий на стенде «Их разыскивает полиция».  Рафик шумит, радостно обнимая меня. К остальным он относится с плохо скрываемым подозрением, считая всех, кто не был в горах, людьми не очень приятными, и он просто мирится с тем, что вынужден с ними топтать одну планету. Это странная, но прекрасная дружба. Мы с ним живём настолько разными жизнями, что когда встречаемся, мы даже не говорим о них. О том, как дела и как работа. Мы просто долго и крепко обнимаемся и начинаем разговор так, как будто закончили его вечером прошлого дня. У нас нет общих дел и общих проблем. Наша дружба началась и продолжается только тут, в снегу, во льду, в скалах. Он не спрашивает меня ни о чем, когда я сообщаю что хочу в горы. Только о дате приезда. Даже сейчас, когда пишу это, я улыбаюсь, легко вспоминая его горбатый нос, бороду, нависающие над живыми черными глазами кустистые брови. Когда я слышу позади себя на маршруте пыхтение этого осетина, моя душа спокойна. Я знаю, что он здесь, рядом. Что у нас одно приключение на двоих.

Я ударил тяпкой в лед. Он в ответ плюнул в меня целым градом осколков, царапая каску и лицо. Я жутко отругиваюсь и бью тяпкой еще раз. Насмерть вбив ее в метровый лед водопада, я повис на ней правой рукой. Левую руку с инструментом я опустил, она уже почти онемела от постоянного втыкания и выковыривания  потом из глыбы, по которой я лез. Ноги,  деревянные от усталости, обутые в тяжелые кошки и горные ботинки, я чудом смог воткнуть в небольшую скальную полочку, позволив себе расслабиться. Веревка страховки болтается у меня перед носом, периодически бьет меня по лицу, но свободной руки, чтобы поправить ее, у меня нет, и я просто уныло терплю. Это мои первые попытки так называемого ледолазания. Когда разного рода невменяемые люди решают, что ползать летом по скалам, ходить по пояс снегу в горах – удел слабаков, а настоящие мужчины находят огромные сосульки и с риском для жизни и психики ползают по ним вертикально, вооружившись короткими такими крюками и надев кошки. Стоит отметить для полноты этой скрежещущей от мужества картины, что лед, по которому можно лазать, – это обычно водопады, ручейки ледников, замерзшие зимой. В отличие от скал, когда ты можешь в легких шортах, блистая мускулистым торсом и сверкающим на нем потом, долго покорять камни, а потом сидеть, напевая песни под гитару у теплого озера, тут все строго наоборот. Одетые в броню пуховиков, мембран и ботинок, мы с Женей долго шли в гору, проваливаясь в снег, потом скользя по льду, и, наконец, прыгая по обледеневшим камням. Мы провели так пару часов, а потом Женя, мой инструктор, сообщил, что вот сейчас начнется веселье. Я выплюнул кусочек легких и огляделся. Перед нами стоял, прилепившись к горе, шестидесятиметровый ледяной водопад. Потыкав в него палкой, я удивился: он же скользкий и, вероятно, очень крепкий.

Как же мы по нему полезем? Женя выслушал мои соображения, подивился моей тупости и, ловко забравшись на первый перегиб без страховки, соорудил там станцию. Ах, что же такое станция, спросите вы? И я отвечу, чтобы читатель в очередной раз покрутил пальцем у виска. Станция – это такая конструкция из буров, фактически длинных болтов, и карабинов, в которую продевают веревку. На одном конце веревки нахожусь я, а на другом Женя, который меня снизу и страхует. Болты во льду в данном случае – единственный способ зашиты моего 85 килограммового тела. Каждый раз в тот день, срываясь и летя вниз до момента, пока Женя не крепил веревку специальным устройством, я повторял про себя, как молитву: «болты во льду».

Женя кричит снизу что-то уже неразборчивое, видимо, дивясь моей ловкости, а на самом деле я уверен, что там какие-то жизненно важные инструкции. Я остервенело бью тяпкой левой рукой, впиваясь ее клювом в лед, как коршун, висну и улетаю на метр вниз вместе с вывалившимся на меня куском льда. «Это линза отвалилась, – радостно кричит снизу Женя, –не бей так сильно!». Я вишу в воздухе, как кукла из тряпок, и с нетерпением жду, когда же, наконец-то, «начнется веселье».

Женя – это ледолазная веха. Когда я надумал выбраться и попробовать себя в этом спорте, все одновременно посоветовали одного человека. Посмотрев на его фотографии гигантских ледяных сосулек, я позвонил, мы быстро договорились о датах,  и вот я уже в восемь утра пожал крепкую сухую ладонь дочерна загорелого бородача, мы засунули в Ниву рюкзаки и поехали «искать лед». Женя сосредоточен и спокоен, но я улавливаю его страсть к этому спорту, когда он начинает, оживляясь, рассказывать о том, как и куда он лазал, словно описывает любимую женщину. Женя подолгу тыкает в лед тяпками, руками и даже, кажется, прислушивается к нему. «А то уже не так холодно, она может вся целиком отвалиться от скалы», – доверительно сообщает он, решив, что это место нам подходит. Глядя вверх на тонны льда, я представил, в какой фарш нас покрошит, если все это свалится, обрушиваясь острыми осколками, и сглотнул.

Сидя в кафе после пятичасового лазания до онемевших от холода конечностей, свалив под ноги снаряжение, Женя потирает руки в предвкушении блинов и рассказывает о себе. Руки у него такие же загорелые, как и лицо, весь он сухой и крепкий, как почти все профессиональные альпинисты. Из хмуроватого бородача, он превращается в теплого, доброго парня, живущего диковатой жизнью горного гида. 

Он рассказывает, как он работал в офисе, как он жил в Москве. Как он понял, что город выжимает из него соки, и вот уже пятнадцать лет он ходит по горам, учит туристов, катается на лыжах, водит на вершины. Несмотря на его рассказы о тяжести бытия коммерческого гида, я вижу, что он неподдельно счастлив. Окончательно согревшись, Женя совсем расходится и упоминает своего приятеля, у которого совершенно отсутствует инстинкт самосохранения в горах. Он качает головой, описывая безумства своего друга. Я тоже качаю головой, сочувствуя таким непутевым товарищам. Под раскачивание наших голов Женя, рассудительный сторонник безопасности, вдруг радостно сообщает мне, что вот недавно на  вершине Ейгера (такая гора) в Швейцарии Женю ударила молния, когда он уже висел на стене, собираясь спускаться. Так же со смехом рассудительный умница Женя в красках и лицах показал, как они плутали в непогоду почти без сознания, а потом швейцарские спасатели их прицепили крюком к вертолету на веревке, который полетел, пока они болтались внизу на тросе. Я пытаюсь понять, какие же тогда фортели выкидывает его друг без инстинкта самосохранения, если все это для Жени – лишь веселая история. Мы долго смеемся. В конце третьего дня, прощаясь, мы обнимаемся, будучи уверенными, что еще встретимся. Он живёт горами, как наркоман со стажем. Я же наркоман временный, но скоро поеду за дозой, и мы снова встретимся. С человеком, который сообщил мне, что ледолазание очень удобно, потому что, если ты разбиваешь себе лицо, то можно просто прижаться им к сосульке, на которой ты висишь, и все онемеет и пройдет.

Я смотрю в самолете на фотографию: мы сидим в касках под скалой, распаренные лазанием, льдом и солнечным днем. Я улыбаюсь, а Женя пытается смеяться, не вытащив изо рта недоеденное яблоко.

Руслан брит наголо и, хоть корни его текут из сванов и балкарцев, бороду он отрицает как материю. Поэтому выбрит он дочиста, пахнет вкусно, и вообще представляет собой идеальный образчик кабардино-балкарского народа.

Я помню, как он орал мне в ухо, что высотный альпинизм не для меня, когда я, прибитый горняжкой и усталостью, не мог подняться на ноги за пятьдесят метров до вершины. Я помню сводящую до скрежета зубов злость, когда я услышал это, и, впрыснув эту ярость прямо в кровь, я поднялся, и мы пошли. Я помню, как ветер набрал такую силу, что мы не могли растянуть флаг. Помню, как мы, будто черепахи, прижимались к склону, а вокруг выл со смехом и злостью ничем не сдерживаемый ветер, поднимая и швыряя в нас камни и лед. Мы, словно под вражеским огнем, ползли, цепляясь за землю зубами и ногтями. Помню как Руслан, спустившись с нами до площадки, закурил, с сожалением жалуясь, что после каждого восхождения у него болит голова. А мы растеклись, как сжиженные туши, отдыхая,  пытаясь отдышаться.

Руслан был первым человеком, с которым я сходил «на гору». Первый, кто не пожалев меня, не слушая моего нытья, сообщил, что либо я иду наверх, либо он будет обращаться ко мне женским именем. Это я тоже помню отчетливо, а ведь я уже был взрослым дяденькой, казалось мне. Весь из себя Руслан больше напоминает канат: весь он сложен из каких-то неведомых мне ультра-прочных морозостойких волокон и мышц.  Руслан – это вам не просто альпинист. Это еще недавно один из лучших спасателей Кавказа. Матерящийся, грубый и злой, он, проклиная идиотов и работу, вскакивал в четыре утра и десять часов в шторм шел спасать неведомых ему людей. Делал это не как в кино, где вертолет закладывает лихой рубеж, вовсе нет. Собаки в такую погоду отказываются выходить из будок, какой уж тут вертолет? Руслан вставал, привязывал к себе санки-носилки и шел в команде таких же людей в оранжево-синих куртках. Он шел не потому, что так нужно. Не потому, что такая работа. А потому, что там, где-то, кто-то умирал. Кто-то совершенно ему незнакомый, далекий от него, уже замерзая, прощался с жизнью, когда его выхватывали из метели и пурги грубые руки и, привязав к носилкам, тащили на себе. Знаете, когда я узнал, сколько платят человеку, который спасает других в таких условиях, я подумал, что он просто не в себе. А потом подумал, а в себе ли я? В себе ли я, оценивая, на самом деле, чужую жизнь зарплатой спасателя. Я вдруг осознал, что он делает это из-за денег в самую распоследнюю очередь. С тех пор, каждый раз встречая его, я испытываю гордость, что он берет меня с собой в горы. Я безропотно выслушиваю окрики, слушаю его ворчание. Ведь я точно знаю: если я упаду  прямо здесь и сейчас, захлебываясь кровью или рвотой, он выкрикнет в небо какое-нибудь жуткое проклятье моему роду и, взвалив на себя, потащит, никогда потом не вспомнив этого мне, словно ничего не было.

Я приближаюсь к местам, где тепло и сухо. Где дом. Где чистое белье, вкусная еда, где девушки носят юбки. Где офисный стол и мерцающий экран ноутбука. Где сообщения и звонки, не несущие в себе ничего нового, светлого, хорошего. В мир, где можно подольше поспать, где можно сидеть в машине, слушая музыку. Где деньги имеют решающее значение. Я приближаюсь к этому миру, я знаю, что за пару дней втянусь в него, и сверкание льда останется лишь в слоте памяти. Я с ужасом понимаю, что этого не хочу. Люди, о которых я тут написал, никогда, возможно, не прочтут это эссе, но я пишу это и не для них. Я просто хочу положить на бумагу свое уважение и любовь к ним. Вот и все.