...не умел. Не умел никогда я делиться с близкими людьми чем-то честным и сокровенным. Страшной карой я прелставляю разговоры о «важном». Исповедь - не мое. А вот так вот, как из кастрюли выплеснуть свою боль на бумагу или экран ноутбука мне почему-то кажется обезличенным листом бумаги, замаранным моими переживаниями. И вот они здесь - полились через край.

Я стоял у огромного, унылого и совершенно неуместного здания крематория. Серый бетон, как-будто пропитанный дождем, длинные, выщербленные страданиями ступеньки вверх, в юдоль печали. Совершенно бесцветный питерский день - идеальная упаковка последнего пути. Ленточкой по упаковке этой трагедии шел мелкий, косой дождь. Я стоял у торца здания, равнодушно подставив щеку острым и мелким каплям - мысли погруженный в туман непонимания отвлекали от реальности. Я смотрел в огромные прожорливые ворота крематория и не мог заставить себя войти внутрь. Пальто намокало и тяжелело на плечах, где-то вокруг кто-то с визгом рыдал. Согбенные печалью и страданиями люди бесплотно скользили кругами. «Смотри внимательно. Как быстро живое становится мертвым» - сказал как-то отец, и выжег мне эту фразу в памяти. Вспомнив ее я собрался и медленно, раскачивая четырьмя гвоздиками пошел внутрь...

Он не был добрым. Злой на язык, сильный, красивый мужик - таким был мой дед. Глубокие, темные глаза смотрели с лукавой улыбкой, даже когда он говорил серьезно. Я не любил его - я его боготворил. Самым ценным для меня была его похвала - когда широкая, грубая ладонь взбивала мои тогда еще кудрявые волосы я таял от восторга. Он называл нас с сестрой «короедами». У него был миллион фраз, которых мы, мелкие, ждали с замиранием сердца, заранее готовые рассмеяться. Прошло 15 лет, но я храню в памяти его улыбку, взгляд, его смех. Я шел с ним, приезжая на лето в Питер, растекаясь от счастья, что вот он - мой дед. Мой дед - великий человек, как же вы не видите, думал я? Он держал меня за руку и моя ладошка тонула в огромной загорелой руке его. Сейчас я пишу это и горечь слез сжигает мне глаза, прорываясь. Ведь это не исповедь даже - это реквием.

Внутри полумрак. Так, видимо, принято - смерть в наших традициях не терпит света. Лишь тьма, холод и слезы. Воздух плотный, пропитанный печалью он загустел за эти годы. Стайками стоят родственники и «провожающие». Деловито спешат по сторонам какие-то местные людишки, торопятся, не обращают внимания на томимое вокруг страдание. Пахнет пирожками из местного кафе.., почему-то каждый раз, когда я здесь провожаю кого-то мне кажется, что истинный запах крематория это запах горелого мяса. Эта мысль так крамольна, что я усмехаюсь, натыкаясь на невидящий и полный слез взгляд своей сестры. Словно сквозь пелену она наталкивается на меня, и мы обнимаемся. Я чувствую ее дрожь и стараюсь обнять ее крепче. Кто-то рядом бормочет что-то успокаивающее, где-то я слышу рыдает наша мама, а мы стоим. «Его больше с нами нет»,- говорит моя сестра, уже почти взрослая. А ведь и правда - его больше нет.

..я сидел на коленях деда и горько рыдал, обливая его широкую рубашку слезами и соплями. Я очень страдал. Старшие мальчики обижали меня в садике - а я не мог дать отпор. Я боялся, трусливо терпя обиды. Дедушка задумчиво играл с моими кудрявыми волосами и молчал. Это молчание трогало меня маленького до глубины души. Мне казалось, что дедушка просто готовит план убийства хулиганов и пока не хочет делиться со мной. Я стер с лица горючие струйки слез и спросил деда что мы будем делать. Тот сверкнул лысиной и покачал много мудрой головой. Он сказал, что есть люди, которые бьют, а есть такие - которые терпят. сказал, что и те и другие существуют. Он рассказывал о том, как овцы терпят стаи волков, а волки терпят псов-волкодавов. Говорил, что если я не могу ударить - что ж - значит такой я человек, просто добрый. Он усмехнулся чему-то и сказал, что «говорят сильные - добрые». Я слушал ошалело - я ожидал костров мести, а не нотаций и притч. Он помолчал потом, утер мне слезы грубоватой кожей ладони и подмигнул. Я очень любил эти его подмигивания - после них всегда следовало что-то очень интересное - но в этот раз это было холостое подмигивание. Утром следующего дня, неожиданно, в садик меня вел именно дедушка, и я искренне верил, что он одумался и сейчас прольется вражеская кровь. Но он шел молча, держал меня за руку и торопил, когда я увлекался происходящим вокруг. В садике он быстро помог мне раздеться и ушел. Как оплеванный я долго стоял в раздевалке и вдруг с недоумением обнаружил в кармане кофты длинную - с мой локоть - палку. Палка была тяжелой, гладкой и теплой. На одной из ее сторон была нарисована смешная овца, а на другой волчонок. Дедушка вернулся за мной ровно через полчаса - за это время я успел войти в группу, подумать как следует, и когда все сели кушать - я палкой под недоумевающие вопли воспитательницы бил по затылку, вдавливая их в кашу двух моих отъявленных врагов. дедушка не слышал вскипающие, возмущенные вопли воспитательницы. Он переодел меня, улыбаясь, и мы пошли в мороженицу рядом. Это была награда - я это чувствовал. Мы ели, не спеша, мороженое, и дед сказал мне, что маме все это рассказывать не надо. Я согласно и заговорщически кивал. Мне очень понравилось бить по голове палкой своих врагов. Палку отобрали воспитатели и я с надеждой спросил деда, будет ли новая. Я был весь перемазан пломбиром, и дед принялся вытирать меня салфеткой. Он сказал, что палку мне даст. Он пообещал мне, когда подрасту - подарить ножик. Затаив сердце я спросил, как скоро это будет? Я представил себя тыкающим во врагов ножом и обомлел от восторга. Дед рассмеялся и мы медленно, гуляя, пошли домой. Дома я рассказал отцу и матери, как меня ругали за мою победу над врагами и как это несправедливо - отец давился в усы, мама судорожно схватила телефон…

…гроб дешевый и открытый. В темном помещении без надежды стоят родственники, какие-то люди. Здесь же стою и я, не слышу их, не вижу. Я с ужасом смотрю внутрь гроба - там лежит мертвец. Я не вижу в ссохшемся, натянутом, загримированном лице моего деда. Я вдруг с ссохшимся внутри меня страхом понял, что его больше нет - ни со мной, что его нет нигде. Я не мог говорить, воздух застревал где-то в горле, сухим ядом застревая во рту. Я бы закричал, выпустил это из себя, но не смог - и это что-то, эта заскорузлая боль и обида вползли в меня и вышли спустя много лет, уродуя мне психику. Я скрипел зубами, стирая их в пыль. Под монотонные прощания, под вой матери, глядя в остекленевшие глаза сестры и отца я явственно ощущал, что здесь и сейчас все не кончится. Что моя затаившаяся тоска по деду здесь только начнется. Я слышал как внутри катается радостный ком боли - и только ждет, пока я дам слабину, пока я обмякну, чтобы начать рвать меня внутри на части. Тетка распорядительница., современный Харон сообщила, что прощание окончено, мельком глянув на часы и гроб поехал куда-то в сторону. Зверским усилием воли я смог не прыгнуть на него, не пуская туда куда-то, где огонь пожрет остатки моего деда. В секундной тишине рухнувшей в помещение я замер, остекленев и на ватных ногах пошел к выходу послушно.

…дед молодой, еще с волосами вместо сверкающей загорелой лысины, придерживается за меня сидя у ящика с ножами. Мы сидим на корточках в моей квартире, за столом молча сидят его правнуки - Андрей и Пашка, мои сыновья. Дед улыбается, разглядывая мои ножи, слушая, как я захлебываясь от счастья показываю их ему, гордо рассказываю о каждом. Он знаток, он выщелкивает лезвия и трогает пальцем сталь. Внуки смотрят на него с восторгом. Он обнимает меня и поднимается, столь знакомым жестом ерошит волосы правнукам. Я суечусь, готовлю чай - а он смотрит сквозь густые, кустистые брови, ласково - почти нежно. Он говорит, чтоб я успокоился. Он говорит, что я слишком много суечусь. Он успокаивающе берет мою руку и прижимает к своему сердцу…
…вскрикнув, я проснулся в совершенно мокрой от пота постели. Все лицо мое горело от слез. Я вышел в ванную, стирая с себя сон. Перед тем как включить свет в ванной, я вошел в кухню. Там было пусто и холодно. Там, где секунду назад стоял мой дед - лишь пустой, бездушный паркет.