Совпадения имен, мест и событий – не случайны.
В общем, дело было так. Простое в целом было дело. Одного убили. Нам было по восемнадцать, когда в пьяно-коматозной компании кто-то, огрызнувшись, нашел у папочки в престарелом серванте заряженный пистолет и, не раздумывая, пьяно выстрелил в Валеру с бедра, снеся тому половину черепа. Когда остатки Валериных мозгов вперемешку с костями оказались на стене, новоявленный киллер протрезвел, очень тихо вышел на балкон и так же уютно и ненавязчиво спрыгнул с 11 этажа. Окружающие, взбудораженные впрыскиваемыми в кровь легкими наркотиками, даже не сразу поняли, что все произошло наяву. Я в то время сидел в Москве, пытаясь наскрести денег на поезд в Питер.
Костя целый год сражался с зависимостью, сидя на жестоком «хмуром», который тогда варили дагестанцы прямо в своих полуразрушенных квартирах на севере города. Проиграв бой, Костя сторчался до состояния амебы, и потихонечку начал гнить заживо. Он продал все, до чего смог дотянуться. Костя был тихим торчком – он подворовывал на рынке, несколько раз был жестоко бит азерами, которые держали торговые ряды, ночевал где-то на прокуренных вонючих квартирах. В одной из таких мы его и нашли, тихого героинового джанки. Синего цвета, с остекленевшим взглядом и глубоко запавшими в череп глазами. Вокруг валялись такие же тела, но Костя укололся тогда в последний раз. Я хорошо помню, что когда мы взвалили его мне на плечи, я даже представить себе не мог, что он так сильно высох. На заднем плане лежала Анечка, девушка Кости. Она валялась в луже собственной блевотины, окунув в нее спутанные волосы, и невидящим глазом смотрела прямо перед собой. Ее судьба, сжиженная до капли героина, пропала в колодце питерских наркоманов. Костю мы тогда вытащили из парадной и долго стояли в грязно-серой питерской пробке с трупом в машине. Мне не хотелось, чтобы его нашли в том доме среди засохшей рвоты, воняющего горящего герыча и табачного дыма. А еще я помню, как смотрел на меня отец Кости, когда я позвонил ему из машины и он спустился. Помню, как мы отошли от него на несколько шагов, испугавшись, что он может вытворить что-то. А он не вытворил, он смотрел в машину, а потом сел на мокрый от дождя асфальт и заплакал, уткнувшись в колени. Мы долго стояли, не зная что делать. Не вытаскивать же труп на улицу, хоть это и Костя, наш друг. Правда, нашим другом Костей он перестал быть, когда превратился в холодное, иссохшее тело. Он стал ничем – наркота превратила Костика в ничто. На самом деле он стал Ничем задолго до того, как мы влезли в ту квартиру. В тот самый миг, когда герыч побежал по его вене впервые, он перестал быть частью мира людей.
Даня был скинхедом. Сильным, смелым, ловким – всю свою жизнь Даня потратил на то, чтобы тренировать свое тело. Даня последовательно изучал все способы бить и причинять боль другим людям своими небольшими, но словно выкованными гномами из редкой стали горы Смауга, кулаками. Даня всегда был готов драться. Тогдашнее время чуть ли не ежедневно предоставляло Дане такую возможность. К сожалению, мозги Даня тренировать уже не успевал: что такое Гитлерюгенд и в чем разница между скинхедами, фашистами и нацистами он не знал и не хотел. Умные, взрослые дяденьки, заприметив Данино мастерство бить людей, подарили ему высокие берцы, куртку бомбер и посоветовали, побрившись наголо, бить только тех людей, которые отличаются от Дани цветом кожи, говором и длиной щетины. Таких было много на рынках, в ларьках и фруктовых киосках. Даня и его новые друзья, внешне неотличимые друг от друга, налепив на плечи бомберов кельтские кресты, ходили в поисках врагов каждый день, как на работу. Данины кулаки покрылись мозолями и кровью тех, кого он считал нечистыми. В редкие минуты осознанности Даня ходил на собрания, где горячие ораторы воздевали руки к небу и призывали к «России для русских». Так продолжалось очень долго, пока в порыве безнаказанности Даня и компания не избили совсем молодого кавказца – подростка, который учился в соседней школе.
Накидав беззащитному парню по соплям, Даня сплюнул ему на голову и скучливо пнул ногой – драться с такими было уныло, а противники посерьезнее попадались все реже. Это было заблуждение, потому что на следующий день братья азербайджанского подростка, покалеченного во славу арийской расы, встретили Даню у парадной, и его кулаки и реакция не помогли: Даню много раз пырнули ножом и бросили прямо там. Там он и оставался, пока его не нашли случайные соседи. Унылые милиционеры, которые разбирали это дело, быстро потеряли к истории интерес, выслушав пару историй о Даниных геройствах. Подросток и его братья исчезли в недрах кавказских диаспор, а Данины друзья долго пили, вскидывая руку в фашистском приветствии в Данином дворе, и совершили пару дерзких избиений своих расовых врагов на рынке у метро Озерки, замызгав кровью и грязью асфальт. Но Питер – город выносливый: дождь смыл все в тот же день.
Игорь был отличным парнем. Компанейским, сильным, добрым. Мы каждый день играли в «Квадрат», пока не синели суставы на голеностопе, а потом часами плевались, курили и пили пиво во дворике заброшенного детского садика. Игорь всегда засиживался до последнего – он не любил бывать дома. Почему – стало ясно только потом. Он всегда уходил последним. Выкуривал, не спеша, сигарету, пока мы расходились по домам. Мы все жили неподалеку, а ему надо было еще ехать на автобусе по ночному северу города. Тогда одному из самых нарко-криминальных районов. Но Игорь был здоровенным бугаем, поэтому за него мы не беспокоились. Справедливости ради скажу, что мы тогда вообще ни за кого не беспокоились. Ни за других, ни за себя. Мы просто жили одним днем, мало обращая внимание на льющиеся потоком страшные телевизионные новости... Мир превратился из белого и черного в серый. Это почему-то особенно сильно чувствовалось в Питере. Город превратился из светло-серого в грязный. Неубранные улицы, черные кожаные куртки бандитов, грязноватая форма милиции, серые пуховики граждан слились в один невероятный, брезгливо-говнистого цвета коктейль. И каждый из нас был частью оного, и Игорь тоже. Мы не разделяли его жизнь и нашу, мы просто каждый день пили пиво, шарахаясь по углам дворов, и наслаждались юностью. Пока Игорь не исчез, а вместо него на урок к нам не пришел дяденька сурового вида в неопрятном пальто и не рассказал ужастик о том, что Игорь ударил своего отчима ножом 56 раз, превратив его из взрослого мужика в мясной фарш, который провернули в мясорубке. Мы ошалело выпучили глаза и вывалили челюсти на школьные парты. Дяденька сказал, что подробности неизвестны, а Игорь пока побудет в тюрьме. За убийство. За убийство другого человека. Детали вылезали, как черви из трупа, медленно и постепенно. Что Игорь потерял отца в детстве. Что мама Игоря пила и меняла мужиков, а он подтирал за ними. Что ее последний муж пытался изнасиловать Игоря пьяный, и наверняка сделал бы это, если бы у Игоря после трепанации черепа, о которой мы тоже не знали, не упало забрало. И он схватил кухонный нож на глазах мамы, валяющейся в углу после лошадиной дозы смеси спирта и воды с капелькой лимонного сока для вкуса. Когда отчим перестал кричать, Игорь еще много раз ткнул его ножом, нарезая ломтями, пока под истерические крики матери его не оттащили двое дюжих соседей. Мы писали Игорю письма и молчали. Оказалось, что все это время мы знали какого-то другого Игоря. Которого мы больше ни единого разу не встретили. Тот Игорь, что вернулся к нам спустя полгода, был черного от злости цвета. Он с нами не играл ни во что. Он много курил, подолгу молчал, а потом неожиданно умерла его мама, не выдержав страха и дешевой водки, и тот, второй Игорь бросил школу и навсегда исчез, сгинул из нашего мира живых.
Сейчас я иногда приезжаю к маме. Мама живет там же, где и двадцать лет назад, когда мы окончательно перебрались в Питер. Окраина города пытается стать облагороженной. Пока безуспешно. Заставленные машинами дворы. Местами приткнуты сверкающие магазины, вокруг которых навалены кучки говна. Из окон видна грязная железная дорога, по которой ходят только товарники.
Раньше мы кидались в них камнями. Я чувствую запахи мочи в лифте и сигарет на лестничной площадке. Я вижу недобрые глаза соседей себе вслед. Они здороваются, впрочем, как и двадцать лет назад. У входа в парадную сидят парни в черных куртках. Сидят и тупо плюют перед собой, глядят на меня подозрительно-цепкими взглядами. Это смесь интереса, неприязни к приезжему и оценки моей способности отбиться от попыток меня гопстопнуть. А может быть, мне так кажется, ведь совсем недавно на их месте был я. На мне модные джинсы, узкие туфли, куртка тонкой кожи – я выгляжу так, как я мечтал выглядеть тогда, сидя тут и периодически отливая за углом. Я не сторчался, я не сдох, я не спился. В реальном времени я выгляжу модным и успешным, но тут, у парадной, я понимаю, что это тонкий слой, который намазали поверх моих страхов, комплексов, неуверенности. Как тогда, когда я не мог прикрыть их красивой машиной, и сидел тут. Курил. Плевался. Проходя мимо, я явственно ощущаю во рту вкус никотина сигарет «Петр Первый». Я чувствую запах этой улицы. Я слышу голоса людей, которые меня тогда окружали.
Мой взрослый сын в черной мешковатой куртке дергает меня за рукав. Он в недоумении показывает мне на дверь – мама уже давно ждет нас. Я нажимаю кнопки древнего домофона, парни слегка отодвигаются, чтобы я мог открыть дверь. Я пропускаю сына вперед, и на секунду встретившись с одним из подростков глазами, не выдерживаю и подмигиваю ему озорно. Он смотрит на меня когтистым взглядом и не отвечает мне.